Народные русские сказки. Южно-русские песни - Николай Добролюбов

Изданные ныне сборники, по поводу которых мы высказали эти мысли, также не вполне удовлетворили нас. Киевский сборник песен не отличается ни полнотой, ни новостью напечатанных в нем песен; он замечателен только как попытка (кажется, не первая, впрочем) представить публике некоторые из народных мотивов положенными на ноты и приспособленными к правильному, ученому пению. Сборник г. Афанасьева превосходит другие по своей полноте и по точности, с какою старался издатель придерживаться народной речи, даже самого выговора. Но и сборник г. Афанасьева не восполняет того недостатка, который как-то неприятно поражает во всех наших сборниках. Недостаток этот – совершенное отсутствие жизненного начала. Если бы г. Афанасьев издавал гвоздеобразные надписи, то он, конечно, не мог бы поступить иначе, как поступил теперь, издавая народные русские сказки. Списал бы он гвоздеобразные надписи необыкновенно точно; сказал бы, кем и где каждая надпись найдена; указал бы разницу в чтениях там, где ученые разногласят, и этим он был бы вправе ограничиться. Но не столь удобно, кажется, ограничиться подобной работой при издании произведений, взятых прямо из уст народа. Сохранить в своей редакции белорусское дзвяканье и цвяканье да малорусское эгэконье и гоканье, отметить, что такая-то сказка записана в Чердынском уезде, а такая-то в Харьковской губернии, да прибавить кое-где варианты разных местностей, – этого еще очень недостаточно для того, чтобы дать нам понятие о том, какое значение имеют сказки в русском народе. Вырвать факт из живой действительности и поставить его на полочку рядом с пыльными фолиантами или классифицировать несколько отрывочных, случайных фактов на основании школьных логических делений – это значит уничтожать ту жизненность, которая заключается в самом факте, поставленном в связи с окружающей его действительностью. Г. Афанасьев не отклонился от обычной дороги наших собирателей, и потому нам представляется и его сборник каким-то палимпсестом, в котором хоть и видны некоторые черты действительной народной жизни, но разобрать их чрезвычайно трудно под новым написанием досужего книжника. Вы читаете у г. Афанасьева подлинные сказки русского народа, без прикрас и почти без пропусков, расположенные более или менее удачно, сообразно с их содержанием. Кажется, чего бы больше? Характер русских сказок сам тут скажется вам… Но выходит не то. Характер сказок-то, может быть, еще и определится несколько по сборнику г. Афанасьева, да ведь это дело неважное. Что нам сказки, особенно если это не образцовые произведения в художественном отношении? Нам сказки важны всего более как материалы для характеристики народа. А народа-то и не узнаешь из сказок, изданных г. Афанасьевым. Что из того, в самом деле, что в народе сохранились сказки о дружбе лисы с волком, о коварных происках лисы над петухом, об ее отношениях к человеку, и т. п.? Что из того, что в Новогрудском уезде ходит сказка о Покатигорошке, а в Новоторжском – о семи Семионах и т. д.? Нам никто из собирателей и описывателей народного быта не объяснил, в каком отношении находится народ к рассказываемым им сказкам и преданиям. Верят ли, напр., в народе в ту разумность отношений между зверями, какая выказывается во многих сказках? Или же подобные сказки принимаются в народе таким же образом, как мы читаем поэмы Гомера? Думают ли сказочники и их слушатели о действительном существовании чудного тридесятого царства, с его жемчужными дворцами, кисельными берегами и пр.? Считают ли действительностью войну царя гороха с грибами, могущество разного рода знахарей, колдунов, ведьм и пр., помощь доброго волшебника, защищающего невинность, и т. д.? Или же, напротив, все это у них не проходит в глубину сердца, не овладевает воображением и рассудком, а так себе, говорится для красы слова и пропускается мимо ушей, – вроде того, как мы пропускаем воззвания к музе и всяческим богам, слишком сильные, приближающиеся к бенедиктовским, метафоры и слишком идеальных чиновников на манер Надимова и Фролова?[2] Подобные вопросы тысячами рождаются в голове при чтении народных сказок, и только живой ответ на них даст возможность принять народные сказания как одно из средств для определения той степени развития, на которой находится народ. Без сомнения, ответы должны быть весьма разнообразны для разных случаев и разных местностей. Здесь верят в одно и не верят в другое; тут рассуждают больше, там – меньше; в одном месте верование тусклее и холоднее, чем в другом; для одних уже превращается в забаву то, что для других служит предметом серьезного любопытства и даже уважения или страха. Собрать и указать подобные оттенки было бы необходимо для того, чтобы по преданиям народным могла обрисовываться пред нами живая физиономия народа, сохранившего эти предания. Поэтому нам кажется, что всякий из людей, записывающих и собирающих произведения народной поэзии, сделал бы вещь очень полезную, если бы не стал ограничиваться простым записываньем текста сказки или песни, а передал бы и всю обстановку, как чисто внешнюю, так и более внутреннюю, нравственную, при которой удалось ему услышать эту песню или сказку.

Мы не беремся делать каких-нибудь заключений о нравственном и умственном развитии народа на основании изданных ныне сказок. Не считаем удобным распространяться и о степени их художественного значения. Но кто просмотрит, хотя бегло, эти сказки, тот и в них может найти подтверждение по крайней мере тех общих идей, которые со времени Белинского пущены в оборот относительно характера русского народного творчества. Пассивность человека, отвыкшего, вследствие внешних тяжелых обстоятельств, от самостоятельной деятельности, но все мечтающего о чрезвычайных подвигах силы и мужества, – довольно резко проявляется во всех сказках, имеющих довольно значительный объем и относящихся по содержанию к человеческому миру. В большей части остальных можно заметить мысль о преобладании лукавства и хитрости над грубою силой: очень естественное явление между людьми, которых ум в своем развитии постоянно встречает помеху со стороны грубой силы и вследствие того уклоняется от прямых путей и перерождается в хитрость и мошенничество.

Что касается до малороссийских песен, то о них столько было говорено в нашей литературе, что мы считаем лучшим уже не распространяться о них на этот раз. Заметим только, что многие из них по своей грустной прелести, по тонкости и нежности сердечных ощущений, в них выражаемых, а нередко по оригинальной смелости мысли производят сильное впечатление и на великорусса. В образец последнего не можем не выписать здесь следующих стихов, случайно попавшихся нам на глаза, когда мы раскрыли книжку:

Доле жь моя, доле! Чом ты не такая,Ой, чом не такая, як доля чужая?Що люди не роблять, та в жупанах ходять,А я роблю, дбаю и свыты не маю;Що люди гуляють, и роскошы мають,А я роблю, дбаю, ничого не маю.

Мы не помним в великорусских песнях ничего, где бы подобное сознание выражалось так ярко и положительно. Впрочем, и в малорусской песне эти слова принадлежат не поселянину, а казаку.

Комментарии

1

Намек на диссертацию О. Ф. Миллера «О нравственной стихии в поэзии на основании исторических данных». Рецензия Добролюбова на эту книгу должна была появиться в той же, IX книге «Современника», но была отложена в последний момент, очевидно в силу цензурных затруднений, до следующей, X книжки журнала.

2

Надимов – герой комедии В. А. Соллогуба «Чиновник»; Фролов — герой комедии Н. М. Львова «Предубеждение».