Некрофил - Габриэль Витткоп

15 октября 19...

Дорога в Севр - это путь всякой плоти, и вздохи моей блюющей малютки тут не помогут. Увы!

2 ноября 19...

День поминовения усопших. На Монпарнасском кладбище было восхитительное серое утро. Огромная траурная толпа теснилась в аллеях среди хризантем, и у воздуха был горький, пьянящий вкус любви. Эрос и Танатос. Думаем ли мы хоть иногда о всех гениталиях, которые скрывает земля?

Быстро наступает вечер. И, хотя сегодня праздник поминовения усопших, я не выйду из дома.

Я предаюсь воспоминаниям. Мне только исполнилось восемь лет. Ноябрьским вечером, похожим на сегодняшний, меня оставили одного в моей комнате, наполненной полумраком. Я был встревожен, потому что по дому все время кто-то ходил, и я чувствовал, что все эти странные приходы и уходы, таинственные перешептывания, были связаны с болезнью моей матери. Но сильнее всего было ощущение, что меня забыли. Почему-то я не решался зажечь электричество и сидел в немом страхе в полной темноте. Мне было скучно. Чтобы развлечься и утешиться, я принялся расстегивать штанишки. Там я нашел ту теплую и приятную вещицу, которая была со мной всегда. Уж не знаю, как моей руке удалось найти нужные движения, но я очутился в омуте наслаждения, из которого ничто в мире не могло бы меня вырвать. Я был бесконечно изумлен, обнаружив такой источник удовольствия в своем собственном теле и поражен тем, как мои размеры изменялись не представимым доселе образом. Я ускорил движения, сладострастие мое всё возрастало, но, в тот самый момент, когда волна, родившаяся у меня внутри, готова была, казалось, затопить меня и поднять над самим собой, в коридоре раздались быстрые шаги, резко открылась дверь, хлынул яркий свет. Бледная, растерянная, на пороге комнаты стояла моя бабушка, но волнение помешало ей разглядеть, чем я занимался. "Бедный ребенок! Твоя мама умерла". Затем, схватив меня за руку, она потащила меня за собой. Я был в матроске, достаточно длинной, чтобы скрыть гульфик, который я не успел застегнуть.

Комната матери была полна народа, но погружена в полутьму. Я увидел отца, который стоял на коленях у изголовья кровати и рыдал, зарывшись лицом в простыни. Сначала мне было трудно признать свою мать в этой женщине, которая показалась мне бесконечно более красивой, рослой, молодой и величественной, чем была до этого. Бабушка всхлипывала. "Поцелуй мамочку еще раз", - сказала она мне, подталкивая меня к одру. Я поднялся к великолепной женщине, лежащей среди белых простыней. Я прижался губами к ее восковому лицу, обвил ее плечи ручонками, вдохнул ее опьяняющий запах. Это был запах бабочек-шелкопрядов, которых раздал нам школьный учитель, и которых я разводил в картонной коробке. Этот запах, тонкий, сухой и пряный, запах палой листвы, камней, личинок, исходил от маминых губ, он уже распространился по ее волосам, как духи. И вдруг прерванное сладострастие с ошеломляющей внезапностью охватило мою детскую плоть. Прижавшись к маминому бедру, я почувствовал неизъяснимое наслаждение, испуская в первый раз свое семя.

"Бедный ребенок!" - сказала бабушка, которая ничего не поняла в моих вздохах.

5 ноября 19...

Есть расхожее представление, что те, кто любят мертвых, нечувствительны к запахам. Ко мне это не относится, и мой нос живо различает самые разнообразные запахи, хотя я, как и все, настолько привыкаю к запахам, окружающим меня постоянно, что перестаю их замечать. Вполне возможно, что запах шелкопряда пропитал насквозь всё мое жилище, а я этого не ощущаю.

Уборщицы не проявляют никакого беспокойства, наводя порядок в антикварном магазине, который я унаследовал от отца. . Они только ворчат себе под нос по поводу старья, пыли, ни на что не годных хрупких вещиц дешевле, мол, купить новые. И только их поведение в моей собственной квартире на шестом этаже заставляет меня задуматься. Они осматривают углы осторожно и подозрительно. Они искоса поглядывают на меня и особенно любят принюхиваться к воздуху, поводя глазами. Нюхают и нюхают, не в силах найти в своей памяти никакого подходящего соответствия, и это приводит их в состояние странной тревоги. Тогда они становятся похожи на затравленных зверей и бегут. Когда я пытаюсь вернуть их на работу, они отвечают неопределенно, с опаской, и качают головой в ответ на мое предложение увеличить им жалование. Я снова даю объявление в газету, и вся история начинается сначала. Как-то раз, впрочем, одна из этих женщин осмелилась спросить у меня, почему я всё время хожу в черном, ведь я не в трауре. Другая, очень молодая, но уже изрядно растолстевшая, - я забыл, как ее звали, - объявила в одной из соседних лавочек, что от меня пахнет "вампиром". Опять эта старая и странная путаница между двумя такими совершенно противоположными в своей основе существами, как вампир и некрофил: между мертвым, питающимся живыми, и живым, который любит мертвых. Я, впрочем, не отрицаю, что через несколько дней запах шелкопряда превращается в запах нагретого металла, всё более и более резкий, и сгущается в конце концов до вони гниющих внутренностей. У каждого из этих этапов есть свое очарование, - хотя последний и предвещает разлуку, - но мне никогда не приходила в голову мысль пожирать мясо моих мертвых друзей или пить их кровь.

Что касается консьержки, то она уже давно перестала удивляться, что у меня нет никакой "подружки". А поскольку никакого "дружка" тоже было не видать, то она в конце концов сочла меня этаким библейским Иосифом, то есть попросту беднягой. Тем лучше. Есть истины, которые этой зачаточной душе тяжело было бы переварить. Своих подружек с ледяным, как мята, задним проходом, своих изысканных любовниц с животами из серого мрамора я привожу на своем "шевроле" по ночам, когда все спят, и провожаю их так же - до моста в Севре или в Аньере.

3 декабря 19...

Сегодня утром, когда я занимался письмами, один клиент сделал мне заказ, который меня встревожил. Это был мужчина лет сорока, краснощекий, начинающий лысеть, одетый как адвокат или директор. Он рассматривал мебель, фарфор, картины, но в особенности безделушки, словно искал что-то. Потом, наконец, приблизился к моему столу и спросил: "Скажите, сударь, нет ли у вас каких-нибудь забавных нецке? В частности, меня интересуют работы Коси Мурамато". На один миг наши взгляды встретились. Сколько людей на свете знают Коси Мурамато, этого мастера семнадцатого века, который в своей мастерской на острове Кюсю посвятил себя изготовлению исключительно макаберных нецке? Мертвые в содомском соитии с гиенами, сосущие член суккубы, онанирующие скелеты, трупы, сплетенные как гадюки, призраки, пожирающие человеческие зародыши, куртизанки, садящиеся на восставшее мужество мертвецов.

- К сожалению, - ответил я, - люди, обладающие произведениями этого мастера, не торопятся с ними расстаться. Впрочем, если вы соизволите оставить мне свой адрес, я мог бы, в том случае, если бы мне удалось что-то найти...

Он отказался с резкостью, заставившей меня заподозрить, что он понял: я никогда не продам ему ни одной вещицы такого рода. Нецке Коси Мурамато я держу для себя! Только некрофил может коллекционировать такие предметы, и человек заинтриговал меня.

- Может быть, вы зайдете еще? - настаивал я.

- Я живу не в Париже. Бываю здесь очень редко.

Он простился и вышел. Я был бы не прочь поговорить с ним о макаберных нецке, сказать ему несколько незначащих слов, понимающе улыбнуться. Не для того, чтобы завязать с ним знакомство, нет, но для того, чтобы он понял, как я понимаю его. И всё. Ибо если некрофилы - они так редки! - и узнают друг друга, они друг друга не ищут. Они окончательно выбрали невозможность общения, и любовь их уходит в несказанное. Одиночки, мы даже не звено между жизнью и смертью. Такого звена нет. Потому что жизнь и смерть слились воедино навечно, неразделимые, как вода, смешанная с вином.

Я не удержался от смеха и достал из своего жилетного кармана нецке, которое я всегда ношу с собой. Размерами оно не превышает трех сантиметров и изображает двух толстеньких крестьян, с ловкостью блудящих в глазницах черепа.

4 декабря 19...

Визит любителя нецке мне напомнил несколько неожиданных встреч, когда мне пришлось наблюдать чужую некрофилию. По правде сказать, это не было ни чем-то исключительным, ни, напротив, банальным. Мне вспоминаются похороны, на которых я присутствовал в возрасте лет двадцати. Я пошел на них в тот раз не по влечению, а из чувства долга; это был один дальний родственник, чей отталкивающий вид и отвратительный характер отбивали у меня всякое желание навестить его в гробу. Шло отпевание, священник читал псалмы, несколько женщин рыдали. В маленькой домовой часовне был спертый воздух, катафалк занимал почти всё место в середине; в аромате цветов, ладана и свечей угадывался запах шелкопряда . Вскоре я заметил, что не я один ощутил его. Я находился в одном из крошечных боковых приделов, где тьма была довольно густой, но не настолько, чтобы скрыть от меня семейную пару. Эти люди были в трауре, однако я почему-то догадался, что они пришли сюда развлечься. Очевидно, музыка, скорбное пение и запах шелкопряда оказывали на мужчину действие весьма особого свойства, ибо я отчетливо услышал, как его спутница шепотом спросила о его состоянии. Она употребила очень точное выражение, казарменная грубость которого поразила меня. Мне показалось, что она подтвердила свои слова легким движением руки, но я не уверен в этом. То ли мужчина был слишком застенчив, чтобы продолжать начатое на людях, то ли он предпочитал покой комнаты, но пара поторопилась покинуть часовню. Черные одежды женщины коснулись мимоходом моего лица. Глаза у нее были молочно-белые и неподвижные, как у слепой.