Опознать отказались - Борис Мезенцев

По дороге домой я думал о Николае. Припомнился случай, который произошел года за два-три перед войной. Играли мы однажды в футбол с ребятами соседней школы. Я был капитаном команды, нападающим, а Николай — защитником. При ничейном счете кто-то из ребят нашей команды ударил по воротам, мяч пролетел над кучкой портфелей, обозначавших боковую стойку. Вот тут-то и началось. Мы кричали, что гол есть, и требовали начинать игру с центра поля, а соперники отказывались. Разгорелись страсти, никто не хотел уступать. В разгар спора с капитаном соперников я, исчерпав все доводы, спросил Николая:

— Коля, скажи по справедливости, был гол или нет?

— Нет. Гола не было, — спокойно сказал он.

А ведь я, конечно, был уверен, что Николай поддержит меня — все-таки играем в одной команде. После этого мы злились на него, долго не брали в свою команду, считая, что он поступил не по-товарищески. Но потом, повзрослев, я оценил поступок друга совсем по-иному.

Николай любил старшего по возрасту Стемплевского за смелость и собранность, восхищался его физической силой. До войны Анатолий на городских школьных соревнованиях дальше всех метал гранаты, был хорошим боксером. Николай и Анатолий жили рядом, и когда случалось, что Николай не являлся домой к обеду, его мать знала: он у Стемплевских.

Когда Анатолия избрали командиром, Николай воспринял это как само собой разумеющееся. Стемплевскому он верил. Анатолий выглядел старше своих восемнадцати лет. Лицо строгое, взгляд темно-карих глаз пронизывающий.

Наш командир не отличался общительностью, но и не замыкался в себе. Любил математику и физику, в суждениях был конкретен, в поступках решителен. Пунктуальный и дисциплинированный, Анатолий еще в школе каждое комсомольское поручение выполнял старательно, его всегда ставили в пример.

Николай Абрамов гордился принадлежностью к комсомолу. На собраниях вел себя с достоинством, часто выступал, всегда отстаивал свою точку зрения, но не упорствовал, если понимал, что не прав. Его возмущало, когда говорили «ты мне не доказывай, потому что не докажешь». Считал это признаком тупого упрямства, ограниченности. Когда чего-нибудь не знал или не понимал — не стеснялся спросить, не строил из себя всезнайку, а прямо, без всяких уловок задавал вопросы глядя собеседнику в глаза.

Над своими сомнениями много размышлял, старался их разрешить сам, а если не получалось, спрашивал товарищей. Однажды он уточнил:

— Когда прогонят фашистов или организуется горком комсомола, буду я считаться комсомольцем с момента вручения билета или же… когда меня приняли на собрании?

— Когда приняли на собрании.

— Значит, я уже являюсь комсомольцем?

— Да, ты уже комсомолец.

Ночью в городе раздавалась стрельба — залпы и одиночные выстрелы. Утром мы встретились с Николаем.

— Ты не знаешь, где это палили? — спросил он.

— Похоже, в центре города.

— Пойдем посмотрим.

На центральной улице, около бывшего рыбного магазина, нам встретился бледный, небритый, бородатый мужчина. Трясущаяся голова, безумные, расширенные глаза, беспомощно опущенные руки. Вдруг он остановился, потом сделал еще несколько нетвердых шагов, и плечом оперся о дерево. Николай поспешно подошел и поддержал его:

— Вам плохо?

— Нет, нет… не беспокойтесь.

— Может, дать вам снега?

— Пожалуйста.

Николай кивнул мне головой. Я подал пригоршню сыпучего снега. Мужчина взял щепотку и положил в рот. Постояв неподвижно несколько минут, незнакомец наконец глубоко и ровно вздохнул.

— Что с вами? — спросил Николай.

— Со мной, собственно, ничего не произошло. Но я только что видел такое… В сквере ночью расстреляли людей, а сейчас их… сбрасывают в ямы… Какой-то кошмар!.. — Он махнул рукой и медленно побрел по улице.

У входа в сквер стояли небольшими группками люди. Мы подошли.

— Глянь, — дернув меня за рукав, сказал Николай.

Человек пятнадцать мужчин с желтыми шестиконечными звездами на белых нарукавных повязках волокли расстрелянных к длинной зигзагообразной щели — укрытию от бомбежек. Восемь полицаев с винтовками стояли в оцеплении. Около щели, спокойно разговаривая, курили эсэсовцы.

Я взглянул на Николая и по его лицу и глазам увидел: будь у него сейчас автомат, он бросился бы на фашистов и полицаев и стрелял бы, стрелял, не думая о последствиях…

— Коля, давай уходить. Смотри, сюда бегут два полицая.

— Запомню это… на всю жизнь запомню! Мы им, сволочам, этого никогда не простим.

Полицаи подбежали к выходу из сквера и, угрожая оружием, потребовали немедленно разойтись. Все подчинились. Мимо нас прошли трое мужчин, обсуждавших только что увиденное. Мы последовали за ними, надеясь узнать, что же произошло.

— Мабуть, явреев повбывалы? — проговорил пожилой.

— Ерунда. Хиба ты нэ бачив? Еврэи вбытых в ямы таскалы, — сказал низкорослый.

— Это расстреляли коммунистов и комиссаров, — заговорил третий. — Вот около нас соседа взяли. Его летом паралич разбил. Сын в армии, дочь эвакуировалась, при нем одна бабка осталась. Квартальная говорила, немцы, мол, считают, что старик не больной, что он член партии и сейчас симулирует. Видать, этой ночью пришлепнули его, бедолагу.

Мы шли позади, прислушивались, но делали вид, что разговор впереди идущих нас ничуть не интересует. Они долго молчали, потом низкорослый сказал со вздохом:

— Кого б нэ розстрилювалы, — цэ нэзаконно. И хоронять людэй, як собак. Розумию, що вийна, алэ и на вийни е якись законы.

— Мэни байдуже, кого вбылы, — махнул рукой пожилой. — Абы мэнэ нэ чипалы. Хай нимци з комунистамы та москалямы деруться, а мэнэ залышать в покои. Моя хата скраю. Я б оце такий, щоб в село поихаты, земельку свою одибрать, та й зажить, як колись було. А кругом хай хоч свит пэрэвэрнэться. Мэни всэ ривно.

— Ни, кумэ! — горячо возразил низкорослый. — Ты вэрзэш чортзнащо. Нахаба зайшов у хату до чужих людэй, и тому що вин сыльный, починае бэшкетуваты: батька в потылыцю, матир в груды, брата по морди, сестру в живит, а ты кажеш — робить, як хочетэ, а мэнэ цэ нэ касаеться. Так?

— Мэни билыповыкы залылы пид шкиру сала, — рассердился пожилой. — Я им того николы не прощу. Хай будэ люба влада, хоть гирша, абы инша, — он со злостью плюнул, оглянулся на нас.

Николай решительно догнал его и, глядя в упор, сказал с презрением:

— Шкура ты! Убивать таких надо гадов!

Я подбежал к Николаю и оттянул его в сторону:

— На черта он тебе сдался, нашел место с таким связываться.

— А-а, комсомольцы, — злобно прошипел пожилой. — А ну постой-ка! — крикнул он, шагнув к нам. — Вот я тебя зараз к полицаю отведу. Хай вин разбэрэться, кто ты такый!