Павел - Фёдор Николаевич Колесников

– Да что ты все ноешь, старый пердун? – вскипел, наконец, я. – Что все жалишься на свою жизнь? Никто тебя и не пожалеет никогда! Сколько ты горя принес бедным неразумным студентам? Скольких завалил на экзаменах и отправил в армию? Скольких девочек растлил? Сколько взяток взял? Ты воплощение всего того мерзкого, что может быть в учебном заведении!

Все, меня прорвало! Словно из летней лиловой тучи, пресыщенной после недельной жары, влагой льется дождь, так и из меня полилась брань и претензии. Я вспомнил ему все, за что его ненавидели студенты всех годов выпуска и я лично. Я рассказал все. И про то, как он «способствовал» моему отчислению, он валил меня на экзамене и не давал даже слова вставить, грозный декан и тот не готов был меня отчислять, но он настоял.И про армию и отбитые в ней почки, где я оказался после злосчастной экзаменационной комиссии. И про нелюбимую жену, ведь университетская любовь меня сразу же бросила, узнав про мое отчисление. И про нелюбимую работу, на которую я пошел потому, что не получил желаемого образования. Продавать пылесосы в магазине, разве об этом мечтал я, когда поступал в «политех»… И про многое другое. Он, конечно же, не во всех моих бедах был виноват, но на тот момент я считал его катализатором неудач всей своей жизни. Я даже не заметил, как в руках моих очутился кухонный нож, и как я довлеющей фигурой оказался над перепуганным насмерть стариком. Что на меня нашло, я не понимал, но в тот момент я готов был действительно его убить.

– Что ты молчишь, скотина? – все не унимался я. – Есть, что сказать в свое оправдание? Или ты только на экзаменах умеешь орать? Да требовать взятки и девочек зажимать в безлюдных аудиториях?

Профессор, тем временем, съежился в углу и рыдал. Он закрывал рукой свою полулысую голову и плакал. Я стал наступать на него. Кровь пульсировала в висках, в глазах туман и только проплешина на его голове передо мной.

– Сжалься, не убивай меня! – стонал он. – Хотя бы ради моего мальчика. Я тебя умоляю, у него никого нет. Он же умрёт без заботы.

Он обхватил мои ноги и заревел в полный голос. Взахлеб, как плачут малые дети, когда их отрывают от матери.

– Какой еще мальчик? Что ты несешь? – оторопел я.

– Мой сын, мой единственный сын. Он болен и умирает. Я живу только для него, – совсем жалобно промямлил старик.

– Да что ты сочиняешь, думаешь, я пожалею тебя или у меня не хватит духу?

Хотя духу на свершение того, что я задумал, уже совершенно не было.

– У меня есть сын, – чуть слышно повторил профессор. – Он болен уже очень много лет, если не веришь, загляни в соседнюю комнату.

Я опустил руку и с ужасом для себя обнаружил, что все это время сжимал нож. Старик тем временем отполз от меня и привстал. Я тяжело дышал, он тоже, как будто после смертельной схватки двое бойцов разошлись по углам. Нож я отбросил в сторону. В глаза ему смотреть не хотелось. Нужно посмотреть, не соврал ли он. А то все зря.

Я прошел в коридор. Темно, ночь прокралась мимо нас в квартиру. Отворил двустворчатую, на старый манер, дверь и оказался в «больничной палате». Посреди комнаты стоит большая кровать, рядом капельницы и аппарат искусственной вентиляции легких. В углу перепуганная «бабка» сиделка, она все слышала, но сидела тихо, вытаращив на меня глаза. На кровати лежит мальчик, весь лысый. Не могу определить его возраст, он такой худой и бледный. Глаза кажутся огромными, под ними круги, следы бессонных ночей. Трудно сказать, сколько ему лет на самом деле может десять, а может и все двадцать. Я в ужасе оцепенел, старик не врал, что же я мог наделать.

Профессор прошел мимо меня прямо к мальчику и нежно поцеловал его в лоб. Казалось, что человек на кровати уже давно мертв, но это было не так.

– Уходи, – усталым голосом проговорил «Иваныч». – Ты слишком глубоко заглянул в мое большое горе.

Я стоял и молчал, не зная, что делать. Старик поднял усталый взгляд, он как будто говорил: «я понимаю тебя, но поделать ничего не могу».

– Ему, – продолжал он, – всего семнадцать лет. И почти все эти годы он прикован к постели. Я отдал все, что у меня было и отдам еще столько же, вот только не встанет он с нее больше никогда. – Старику нужно было выговориться, и я молчал, да и что тут скажешь. – Все эти годы я боролся за его жизнь, но все без толку. Я ненавидел вас всех, за вашу молодость и здоровье, за счастье жизни, за все то, что у вас, было, есть и еще непременно будет. Смотря на ваши счастливые и беззаботные лица, я видел его лицо. Его тоже зовут Паша…

Звенящая тишина наполнила комнату. Я стоял как оплеванный, мне было стыдно за минутную слабость и выплеснутую злость на этого, в сущности несчастного человека, одинокого в своем горе. Он как дерево в бескрайней пустыне, которое никто не может понять и, встретив однажды, второй раз уже не увидит никогда.

– Иди, пожалуйста, прочь. Мне нечего больше сказать. – Продолжал он. – Можешь считать, что ты был отомщен авансом, еще до наступления истории твоего бесконечного горя.

Я вышел из подъезда, когда уличные фонари вступили в свою законную власть. Холодная прохлада осенней ночи отрезвляюще подействовала на мой мозг. Я шел уверенным и легким шагом, и, несмотря на чуть было не совершенное убийство, чувствовал себя освобожденным и расслабленным. Так обычно бывает после тяжелых эмоциональных потрясений, наступает душевное похмелье. И думалось мне прежде всего не о том, что происходило в квартире старого профессора, а о жизни и смерти во всех их проявлениях. Ведь, по сути, старик оказался чертовски прав. Он получил самую тяжелую в жизни «плату», была ли она чрезмерна, сказать наверняка никто не сможет, но было ли следствие одного следствием другого…

Я уносил ноги прочь из этой истории. Но события пережитого вечера не шли из головы, ведь в сущности каждый одинок в своем горе и счастье. Мы как слепые щенки, каждый тычется мордой в более теплое местечко, а когда остается «за бортом», то до нас никому нет дела. И зачем я только его окликнул…