Бухта Туманов (с илл.) - Марк Эгарт

В семье Никуленко Юру приняли хорошо. Отец Мити, полный, краснолицый человек, с повадками старого боцмана (боцманом он и был прежде), с утра до ночи пропадал на рыбозаводе. Если верить ему, не было ничего важнее во всем районе, чем его рыбозавод. Но, очевидно, не все понимали это — непростительно задерживали поставку тары и транспорта' для отгрузки готовых консервов, тормозили утверждение сметы, срывали ремонт…

Все это седоусый Макар Иванович излагал Юре за ужином, бранил Рыбаксоюз и еще кого-то, обещая в скором времени посчитаться с ними: «Пусть только приедет Федор», то есть Юрин дядя.

Дядя явился спустя неделю. Он пришел на утлом рыбачьем суденышке, которое здесь именовали кунгасом, в сильный ветрище. По словам всеведущего Мити, ветер достигал семи баллов. Однако кунгас, ловко лавируя, благополучно пришвартовался.

Через несколько минут Юра увидел дядю. Он едва его помнил, потому что дядя приезжал в Москву, когда Юра был еще совсем малышом, так что, в сущности, это была их первая встреча. Широкоплечий, плотный, почти квадратный человек в клеенчатом комбинезоне и такой же шапке ступил с причала на берег и закричал:

— Ма-ка-рий!

А Макарий, то есть Макар Иванович, уже шагал к нему. Они похлопали друг дружку по плечу, поочередно возглашая:

— Здорово, Федор!

— Здорово, Макарий!

— А и здоров же ты, старый чертяка!

— Ну и ты, слава богу!

После этого они расцеловались, оба мокрые от летевших на них брызг, и пошли развалистой походкой старых моряков к Дому, не замечая Юры, который совсем не так представлял себе эту встречу.

Лишь спустя несколько минут Макар Иванович вспомнил о нем, остановился:

— Федя, а я для тебя подарочек припас… Получай из рук в руки! — и толкнул разобиженного Юру в объятия мокрого, пахнущего рыбой и морской сыростью дяди.

Дядя тоже остановился, сдвинул клеенчатую шляпу на затылок, подергал себя за желтые короткие усы:

— Неужто Юрка?.. А я тебя не признал. Извини, друг! Он сказал это так искренне просто, что обида Юры мгновенно забылась.

Они поздоровались. И дядя принялся расспрашивать Юру о матери, о поездке и о том, как жилось им во Владивостоке без него.

— Хорош дядя! В кои веки собрались к нему в гости, а он — на тебе! — укатил. Уж и ругали меня… Верно? — весело подмигнул дядя Федя племяннику.

Юра поспешил уверить его, что все обошлось благополучно: мама отправилась со своей экспедицией, а он, по совету дяди, приехал сюда.

— И молодец! Правильно!.. — одобрил дядя Федя. Он посмотрел на Макара Ивановича. — Что, похож? Вылитый батька, честное слово!

В ответ Макар Иванович утвердительно кивнул, хотя Юра сильно сомневался, видел ли он когда-нибудь его отца.

Вечер они провели вместе. Старики выпили. Юра, возбужденный встречей с дядей и всей этой новой, необычной для него обстановкой, объяснял, как он рад, что приехал сюда:

— Ведь это находка для меня!..

— Верно! Молодец! — гремел дядя зычным, не умещавшимся в низкой горенке голосом и молодцеватым движением разглаживал желтые, неседеющие усы. И весь он был прочный, не стареющий, будто выточенный из темного камня — в своем синем кителе, тесно охватывающем квадратную грудь; с коричневым лицом, на котором молодо светились маленькие глазки; с жилистыми руками, украшенными татуировкой в виде якоря с цепью.

А против него восседал краснолицый Макар Иванович и тоже гремел сиплым голосищем, что «парнишка, видать, моряцкой кости… как мой Митька, будь он неладен». И при этом хохотал во все горло, так что стекла звенели.

Вот какая вышла эта встреча! А наутро дядя Федя с Макаром Ивановичем ушли спозаранку на рыбозавод, а Юра с Митей — в сопки. Юра спросил, давно ли знакомы Макар Иванович с его дядей. Митя медленно повел плечом (это была его привычка) и ответил, что они «знаются еще с гражданки», когда вместе дрались против японцев.

Дядя пробыл недолго. Дела звали его дальше. Он пообещал на обратном пути заехать за племянником и вместе с ним вернуться во Владивосток. Желая показать свою деловитость и самостоятельность, Юра осведомился, сколько причитается Макару Ивановичу за его содержание. Дядя молча уставился на него, недовольно крякнул:

— Ты, парень, не дури! Здесь тебе не гостиница. Они — мои друзья, и ты их не обижай. Понял?

Сказано это было резко и решительно. Юра почувствовал, что опять сделал промах, хотя для него оставалось непонятным, почему обязаны кормить и содержать его чужие ему люди, пусть даже друзья дяди. А дядя, словно догадываясь, о чем он думает, добавил:

— Поживешь, друг, умнее станешь!

Океан

Дядя обещал вернуться недели через три. Это время пролетело быстро. Каждый день приносил новое, и каждый следующий день сулил еще больше. Случалось, Юра с Митей ночевали под открытым небом, разводили костер на берегу таежной речки или среди скал на морском берегу и просыпались поутру продрогшие, мокрые от обильной в этих местах росы, но бодрые, готовые так же весело начать новый день.

С Митей они были неразлучны. И как-то само собой получалось, что Юра откровенно делился с ним всем, что занимало его прежде: рассказывал о своей московской жизни, о школе, о товарищах и даже о том, что раньше хотел стать врачом, как его мать, а теперь не знает.

— Ты как думаешь об этом? — спрашивал Юра.

— Что ж, — неторопливо и серьезно, как взрослый, отвечал Митя, — это дело такое… сам смотри!

Он говорил убежденно, и Юра соглашался: да, в таком деле нужно самому решать.

Поначалу рассудительность и самоуверенность Мити казались Юре смешными, теперь ему хотелось быть таким же уверенным в себе и в своих силах, как Митя. Мите отец вряд ли сказал бы то, что недавно сказала Юре мать: «В твои годы я уже многое знала и немало умела». В самом деле, что он умел и знал, кроме школы и шахмат?

Здесь перед Юрой открылась другая школа — школа природы; в ней учиться было много труднее. Требовались ловкость, выносливость, наблюдательность, способность ориентировки, умение разжечь костер под дождем, а главное — умение самому заботиться о себе.

За месяц он не слишком успел в этой науке, хотя и выучился ставить силки на шилохвостых стрижей и ловить крабов по корейскому способу. Кроме того, ему удалось поймать тигрового ужа. Его кожу Юра высушил и решил увезти в Москву.

Но самым интересным было охотиться с двустволкой, которую Юра выпросил у Макара Ивановича. У Мити имелось собственное ружье, подаренное ему отцом. На охоте товарищи пропадали теперь день и ночь. Стреляли чирков, трясогузок, диких гусей и приносили добычу Митиной матери.

Это была высокая, худая женщина, похожая на Митю и такая же спокойная и немногословная, как он. Зато сестренка Мити, полная, румяная Валя (в семье ее звали «Валёк»), была хохотунья, певунья, егоза. Когда товарищи возвращались с охоты, она встречала их возгласом: «Индейцы идут!» — и, повернувшись на одной ножке, убегала. Митя с улыбкой пожимал плечами, как бы желая сказать: «Девчонка! Что с нее взять?»

Месяц миновал, и Юра был неприятно удивлен телеграммой от дяди, извещавшей, что через два дня он будет здесь.

Итак, через два дня Юре придется проститься со всем: с тайгой, с пышными цветами и травами, с летающими, ползающими, бегающими обитателями тайги, которых он успел полюбить. Еще грустнее было расставаться с Митей. Лишь сейчас Юра понял, как многим ему обязан и что лучшего товарища у него не было и вряд ли будет. Он так и сказал Мите в порыве откровенности. На что тот смущенно усмехнулся:

— А ты бы… остался. Вместе бы в мореходку… Юра вздохнул:

— Хорошо тебе — ты здешний, а я… — Увидев, как помрачнело лицо приятеля, он торопливо добавил: — Я подумаю… Честное слово, будущим летом обязательно приеду!

Больше они об этом не говорили, но Юра уже чувствовал, что иная жизнь зовет, манит и шумом ветра, бегущего по вершинам сопок, и протяжными криками чаек, и неумолчным голосом океана, его безбрежной далью, неизведанной и манящей…

Юре захотелось еще раз выйти в шлюпке на простор океана — проститься с ним. Митя не стал отговаривать, хотя наступала пора штормов и следовало бы поостеречься.

Вышли после полудня, чтобы встретить закат в открытом океане. Сначала шли на веслах, причем Юра дважды «ловил щуку», то есть неправильно разворачивал лопасть весла: не ребром, а плашмя.

На середине бухты товарищи поставили парус, и шлюпка пошла резвее. Парус туго выгнулся, словно кто-то живой упирался в него, мачта скрипела, шлюпка кренилась, взлетая на гребни волн. Берега бухты отступали, кудрявые сопки, изъеденные прибоем скалы, удалялись, сливаясь в серо-зеленую, потом голубую неровную полосу. Резкий порыв ветра ударил Юре в лицо: они вышли на простор океана.

Волны вздымались всё выше. На них вскипали барашки. Шлюпка летела подобно качелям: то вверх, то вниз, то снова вверх — дух захватывало от этого стремительного полета. Митя, упершись плечом о корму и намотав шкот на руку, правил парусом. Его лицо блестело от брызг; кепку он надвинул козырьком на затылок.