Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон

Она знала, что это такое. Ведь ей, как-никак, было уже семнадцать, детство ее прошло рядом с овцами, и она знала, что это совершенно естественно. Но она до сих пор не знала и не могла знать, как это приятно и как, оказывается, потом все тело охватывает дремотный покой. Солнце сияло прямо над ними, звенели цикады и откуда-то сверху из деревьев доносилось пение птицы. Они лежали, отдыхая, слушая птицу, нежась под теплыми солнечными лучами, а потом он встал и спросил ее, не хочет ли она остаться с ним. Конечно, она хотела. Либо остаться с ним, либо возвращаться обратно в город. Она понимала, что он не может отвезти ее обратно. Отец убьет его. И ей он, наверное, всыплет по первое число. Поэтому она забралась в его кабриолет, и они поехали.

Амос настиг их через четыре дня. Они уже добрались до Спун-Гэпа и даже миновали Спун-Гэп, и на повороте, выехав из города, увидели ее отца посреди дороги с винтовкой, нацеленной в них.

— Ну и отлично. Попили лимонада, — сказал он.

— Только не стреляйте, — сказал Джейсон. — Видите — она же рядом.

— Слезай, Марта! — сказал Амос. Он произнес эти слова тихо, словно просто разговаривал с ней, словно не приказывал или просил, а предлагал сойти, решив, что ей удобнее будет стоять на дороге рядом с повозкой.

— Ну, вот и ладно, — сказал Амос. — А ты что скажешь?

— Ничего, — ответил Джейсон. Амос ждал от него других слов, а он не умолял, не хныкал, не обещал жениться. Теперь, когда Марта вылезла из кабриолета, он отчего-то расхрабрился — выбрав для этого неподходящий тон и неподходящий момент.

— Ничего?

— Ничего.

— Ладно, — сказал Амос. — Вылезай.

— Нет.

Амос поднял винтовку и прицелился в Джейсона и уже, казалось, приготовился выстрелить, но не выстрелил.

— Давай-давай, — сказал он. — Нечего пугать лошадь.

Джейсон вылез из кабриолета.

— А теперь повернись.

— Это еще зачем?

— Потому что я тебе сказал.

— Э, подождите, послушайте, я женюсь на ней.

— Возможно, да только она не про тебя.

— Нет. Я останусь. Я женюсь на ней и останусь здесь.

— Да она не захочет.

— Захочет-захочет! Ведь правда, дорогая?

Она слышала вопрос и начала обдумывать его, пытаясь что-то решить, пытаясь трезво рассудить обо всем, стоя под палящим солнцем и глядя то на посверкивающий ствол винтовки, то на растрепанные облака далеко над горизонтом. Она все еще обдумывала его вопрос, когда он тронул се руку и сказал:

— Маргарет, давай поженимся.

— Я не Маргарет, — ответила она. — Я Марта.

— Повернись, — сказал Амос.

Он повернулся. Амос поднял с земли камень размером с человеческую голову и подошел к Джейсону сзади. Потом неожиданно что есть силы размахнулся и ударил этим камнем Джейсона по голове. Тот упал и, может быть, просто потерял сознание, а, может быть, и умер. Амос поднял его на руки, загрузил в кабриолет, Марта забралась в отцовский фургон, и Амос поехал обратно в Спун-Гэп, вернее не в город, а к ущелью, и, выбрав склон покруче, остановился, вытащил бездыханного Джейсона и сбросил его вниз с обрыва. Потом, ни слова не говоря, сел обратно в кабриолет, и они отправились домой.

Через несколько недель она сообщила отцу, что, кажется, беременна.

— Ничего удивительного, — ответил он сухо.

Она родила следующей весной. Роды принимал отец, точно так же, как принимал ягнят у своих овечек — бережно и сноровисто.

— Как ты его назовешь? — спросил он. И она решила — Сэмюэль, в честь мистера Тилдена.

— Сэмюэль… а дальше?

— Хаусмен, я думаю.

— Я тоже так думаю, — сказал он и вышел, охваченный то ли горем, то ли радостью, то ли просто усталостью, она так и не поняла.

Или не хотела понять. Какой смысл пытаться залезть в душу к другому человеку? Жизнь на уединенном ранчо, затерянном в предгорьях и простиравшемся на тысячи акров бесплодной равнины, подчинялась единственной заповеди, которую было несложно усвоить: любой ценой выжить. Она готовила еду, убирала в доме, а он ухаживал за овцами, возился в саду — это было, как говорится, существование с плотно сжатыми губами. На протяжении многих дней единственным звуком человеческого голоса на ранчо был лепет маленького Сэма, который ворковал о чем-то сам с собой в своей колыбельке, впрочем, и он был тихим ребенком. Заговорил он довольно поздно и говорил редко. Он и теперь, думала она, все молчит, стоя за прилавком магазина, крепко сжав челюсти и терпеливо дожидаясь.

Эллен снова сильно сдавила ее ладонь и закричала. Потом, когда боль прошла, улыбнулась с извиняющимся видом и сказала, что ей неловко за себя.

— Нет-нет, ты давай, кричи, — сказала мамаша Хаусмен и подумала про себя: «Слава Богу, что ты хоть можешь кричать». Но она знала, что по всем правилам ей сейчас полагается быть там, рядом с Сэмом и держать его за руку. Она могла только догадываться, сколько боли он превозмог, сколько страданий перетерпел. Вся его жизнь была сплошным страданием. Он научился молчанию еще на дедовском ранчо, и потом снова выучил тот же урок здесь в городе, когда ему пришло время спуститься с гор и пойти в школу. Презрительные реплики, издевательства, насмешки, оскорбления — он все вытерпел. Но лишь когда кто-то из одноклассников называл его «выблядком» в лицо, так чтобы другие слышали, он затевал драку. И побеждал, потому что жизнь на ранчо была столь тяжелой, что он стал сильным. И теперь самое обидное, что могли позволить себе другие, было прозвище «Сэм-молчун», на что он не обращал внимания или делал вид, что не обращает внимания. Одному Богу было ведомо, что у него на уме.

Какой же он все-таки чужой — даже для собственной матери. Он был точно причудливой формы шкатулка, в которой что-то спрятано, но что — она и понятия не имела. Она ждала год за годом, чтобы он открылся ей или, точнее говоря, чтобы в нем проявилось что-то доставшееся ему от отца. Но тщетно. Он был молчалив и угрюм, как горные валуны. Или как Амос. Она надеялась, что дед и внук смогут сблизиться, но они относились друг к другу сдержанно и сугубо официально, точно совершающие сделку банкиры. Однажды ее поразила догадка, что, возможно, в невозмутимости маленького Сэма своеобразно проявлялся дедовский характер и нрав, и, следовательно, так он выражал свою преданность и даже любовь. Но он всегда настолько искусно сохранял невозмутимость, что она даже не могла понять, верна ли ее догадка. Ну и, разумеется, они ни о чем не говорили.

Когда они все-таки разговаривали, то обращались друг к другу официально: «дедушка» и «внук», тщательно стараясь ни в коем случае не преступить строгих границ родственных отношений. Лишь в редких случаях лед все же подтаивал, как, например, однажды в день рождения, когда Амос подарил Сэму складной нож и Сэм ему сказал: