Хлеб - Юрий Черниченко

Но о цифрах особый разговор. Они, в таком качестве, так азартно, просто-таки карнавально работающие — воистину открытие Юрия Черниченко.

Его заслуга. Но и мы к ним, таким цифрам, все более восприимчивы. Отчего бы? Видимо, надоело ничего не понимать.

Как в те годы, когда читали о небывалых урожаях «белого золота» (цифры, цифры), а обыкновенные простыни, постельное белье вдруг стали недоступной роскошью для растерявшегося населения.

И вот навстречу этим цифрам, таким — черниченковские. Не просто правдивые, а как и сами слова у этого писателя — жалящие, удивленные, негодующие, хохочущие…

Скромно, просто называет свою (и Лисичкина, и Стреляного) прозу — деловой. Деловая, да, а не строчкогонство. Деловая, то есть все по делу, со знанием дела, делающая дело. Какое же дело, если говорить не вообще и не по частностям хозяйственным? (Впрочем, любые «частности» в очерках, выступлениях Черниченко это то, что давно стало государственными проблемами. Например, «проблема крыши» над хозинвентарем. Или выгребание по «первой заповеди» не только зерна фуражного, но и семян ради того, «чтобы вбить себя в сводку»).

И все-таки какая сверхзадача у «деловой прозы» Юрия Черниченко? Не идейно-художественная, а именно деловая, практическая? Формулируется просто: дожить до того времени (то есть не дожить, а все возможное и невозможное сделать), чтобы страна хлеб не покупала, а продавала. Не больше и не меньше. Из той же Одессы танкеры шли бы, уходили, груженные зерном, а не приходили с канадскими да американскими бобами, соей, кукурузой.

Давайте припомним: да ведь Черниченко приучал нас к горькой и стыдной правде: продаем невосполнимое — газ, нефть, сырье (то есть у внуков из кармана тащим), а чем надо бы торговать — покупаем. Знали и без него, но вроде бы и не знали. Мысль неизреченная — тоже оборачивается ложью.

Изрекать ее начал именно Черниченко — во весь голос, на каждом шагу и тоже с цифрами (покупаем ровно столько, сколько теряем из-за показушной уборки, из-за некачественной техники и пр. и пр, — в этих «пр.» и «крыши», которых как не было, так и нет).

Когда болезнь вслух названа, ее можно начинать лечить грамотно.

Вот он заговорил о «сильных пшеницах», о проценте клейковины в зерне, сахара в свекле — и тоже будто вспомнили о почему-то старательно забытом. Нет, селекционеры да настоящие хозяева помнили, но кто их слышал. А неистового Черниченко услышали.

Гляди, еще одно постановление: не гнать на сахарные заводы воду, оценивать урожай свеклы по сахару и т. д. и т. п.

Но уже минула та пора, когда латанием дыр можно было кого-то утешить, на том успокоиться.

Сегодняшняя перестройка экономической, общественной жизни, сознания (и производительных сил и производственных отношений) — это комплексный подход к любой частной проблеме. И главное — подход прежде всего социальный. Дать простор производительным силам, убрать все административно-бюрократические препоны — через гласность, демократизацию общества.

А где сейчас Юрий Черниченко, вот сейчас, когда я пишу эти строчки? Позвонил в Москву. Он в командировке.

Нет, не скоро время отпустит «на покой» таких людей, работников, бойцов, как Черниченко. Нужда в них сегодня не меньшая, чем до перестройки, а, пожалуй, еще большая.

А. Адамович

КУБАНЬ — ВОЛОГОДЧИНА

Компас — прибор простой, ничего, кроме направления «север — юг», указать не может. Красный конец стрелки компаса всегда устремлен к пышному Югу, здесь плодородна земля, здесь просторно технике, высоки урожаи, тут достаток рабочих рук. Синий конец тянется к тихому, задумчивому Северу, где подзолы, валуны на крохотных полях, где урожаи сам-три, где деревушки никак не схожи с щеголеватыми станицами Юга. Разительный контраст.

Вы скажете, сейчас этот контраст исчезает. Да, к радости всего Нечерноземья, в марте 1965 года началось возрождение старой земли.

Но как возник громадный разрыв в экономике — тот разрыв, что исчезнет не сразу? Что породило его? Как и всякий связанный с сельским хозяйством человек, я думал об этом контрасте, когда ехал с севера на юг, и не мог не ощущать его, когда возвращался на север.

I

Лето 1963 года я прожил у Николая Афанасьевича Неудачного, председателя усть-лабинского колхоза имени Крупской. Точней, не у самого Неудачного (своего дома у него тогда еще не было), а у Ирины Гордеевны Левченко, по-хуторскому — Гордевнушки, старой казачки, квартирной хозяйки председателя. Домик Гордевнушки стоит на хуторе Железном, у пруда, под старой приметной шелковицей.

В тот год Усть-Лабинский район, инициатор всесоюзного соревнования за высокий урожай, не сходил с первых полос газет. Среди других газетчиков «на передний край битвы за хлеб» прислали и меня. Время от времени я наезжал в Тенгинскую, Ладожскую, в сам Усть-Лабинск, но больше жил в Железном.

Колхоз имени Крупской не знаменит, хотя показатели последних лет дают право на известность. Средний урожай пшеницы за шестилетие здесь превысил 36 центнеров на круг, в неблагоприятное лето 1964 года колхоз получил самый высокий намолот зерна среди хозяйств Кубани, да и, видимо, всей России, — 39,7 центнера с гектара. На сто гектаров артель производит больше ста центнеров мяса, около пятисот центнеров молока, урожайность сахарной свеклы достигла четырехсот центнеров. Словом, колхоз богатый, гектар пашни приносит здесь в год больше четырехсот рублей дохода. Оплата человекодня составила в шестьдесят четвертом году 2 рубля 93 копейки плюс к тому килограмм зерна и пятьдесят граммов масла на каждый заработанный рубль (продукты выдаются бесплатно).

Мало известен же он по ряду причин. Лежит в стороне от асфальта, особо эффектных строений и вообще новинок, годных для демонстрации в любое время года, здесь нет. В ряду богатых хозяйств этот колхоз — новичок, выскочка: за последние годы производство мяса возросло в четырнадцать раз, валовой надой поднялся в пятнадцать раз, намолот удвоился. Несомненно сказывается и полное равнодушие председателя к шумихе, отвращение к показухе любого рода, а также те особенности его характера, что скорее дают основание считать его «хитрованом», чем каноническим передовиком.

Николай Афанасьевич — не казак, родом он из Льгова, на Кубань приехал уже агрономом и до колхоза имени Крупской работал бригадиром в соседнем совхозе. Это важно, так как старых знакомств и связей среди хозяйственников у него не было, на ноги пришлось подниматься самому. Конечно же, начиналось с драных хомутов, общей безалаберности и ожины на полях, но говорить подробно о том нет нужды, потому что драный хомут как символ трудного начала уже больше десяти лет кочует из очерка в очерк.

Гордевнушка взяла холостого председателя на постой не без тайной корысти: будет топливо и даровой корм птице. Но обмишурилась: жилец оказался недомовитым. Про хворост приходилось напоминать трижды, корову же, когда колхозников заставили продать свой скот, он велел отвести в первый же день. Занятый хозяйством, председатель долгое время сохранял собственный зажиток на студенческом уровне, мог откладывать с осени на осень покупку нового плаща.

Впрочем, к поре, когда я их узнал, отношения Неудачного и Гордевнушки давно уже не были отношениями жильца и хозяйки. Неизносимой труженице Гордевнушке нравилась двужильность Николая Афанасьевича, она почувствовала в нем хозяина и зауважала его. Заботилась по-матерински, гордилась им, ревниво ловила каждый отзыв на улице и всеми доступными средствами направляла общественное мнение в пользу своего Колечки.

Единственного сына ее, убитого под Старой Руссой, тоже звали Николаем. Он был приемным: супруг Гордевнушки Никифор Петрович подобрал сироту в голодный год и усыновил бытовавшим на хуторе обычаем — сводил к попу и перекрестил из Ивана в Николая. Сам Никифор Петрович, воевавший в гражданскую за красных, а не за Деникина, как многие из хуторских, в тридцать седьмом году был арестован и сгинул где-то на Колыме.

Гордевнушка отдала увеличить и повесила в горнице три поясных портрета. Черноусый пластун в кубанке — Никифор Петрович, вторым глядит Коля-солдатик, третьим — Коля-хозяин, живой и крепкий.

Неудачного смущал культ собственной личности, он пытался снимать свой горделивый образ, но принужден был отступить, так как это обижало хозяйку. От нее хуторские знали, что Николай Афанасьевич поселился тут на всю жизнь и обещал Гордевнушке, когда придет час, упокоить ее косточки. Впрочем, узнавал хутор и о вещах иного плана. Не без ее усердия стал широко известен примечательный анекдот.

Перед уборкой приехал научный сотрудник из Ростова — хронометрировать день председателя колхоза. Поселился гость, естественно, у Гордеевны. В первый вечер предупредил, что поднимется рано. Встал в пять — председателя уже не было. На следующее утро вышел из горницы в четыре — Николай Афанасьевич уехал. Рассердился и приказал Гордеевне будить себя, когда встает хозяин. Несколько дней старушка расталкивала его в половине четвертого, он весь день клевал носом и к одиннадцати вечера засыпал, где был. Наконец раздраженно сказал председателю: хватит, напрасно тот так старается произвести впечатление. Никто не поверит, что можно изо дня в день работать по девятнадцать часов. Неудачный просто надувает науку.