Солдат и учительница - Эрвин Штритматтер

Все редко поставленные скамейки заняты. Солдат молчит, словно язык проглотил.

Она должна его расшевелить. Силы небесные, на то она и учительница! Опять небеса!

Она экзаменует его по физике, обществоведению и географии. Не так дотошно, как в школе. Спрашивает:

— А в Тобольске вы бывали?

— Один премированный товарищ из нашего сельскохозяйственного кооператива ездил туда с делегацией активистов, — отвечает он.

— Как?

— В Сибирь ездил.

Сибирь — это ей очень интересно. Она тоже не была в Тобольске, но разве самое слово Тобольск не тает на языке, словно персик?

— Так точно. — Солдат тоже это чувствует.

Шар луны, красный, как физиономия пьяницы, потайным светом озаряет городской чад. Кузнечик задними ножками бьет по крыльям — отбивает ритм своих кузнечиковых стихов. Учительница, хитро притворяясь дурочкой, экзаменует солдата по ботанике. Никогда в жизни она-де не могла понять, как люди узнают возраст сосен.

— Да очень просто, по этажам веток, — отвечает он.

— Правильно! — восклицает она, выдавая себя, быстро меняет тему и уже говорит об инфузориях, зверюшках, которые оживают, стоит только сбрызнуть сено тепловатой водой, и так далее. Прежде, в донаучные времена, полагали, что они самозарождаются.

Он силится представить себе, каким образом в ее маленькой головке укладываются Тобольск, старые сосны и оживающие зверюшки: на кинопленке, на перфорированной ленте или в виде научно-популярной книжечки издательства «Реклам»? У него тоже имеется книжечка из цикла «Вселенная», и еще тридцать книг той же серии. Сколько же порожнего места остается в его круглой крестьянской голове? Он рассматривал в зеркале этот резервуар часа два назад, когда тщательно делал пробор, собираясь в город. Словно тропинку прокладывал в чаще. Шаром на воротном столбе показалась ему его собственная голова.

О да, свет учительницы разгорается все ярче. Солдат робеет. Ему бы хоть спичку засветить. Может, заговорить о шнуре «За отличную стрельбу», что дугою висит у него на груди? Ему выдали знак отличного стрелка только на прошлой неделе. Будь он индейцем, он носил бы его на голове, как орлиное перо. Надо надеяться, плетеный серебряный шнур за умение отлично стрелять не станет предварительной наградой за умение убивать. Разве не может случиться в нынешнее тревожное время, что черный кружочек мишени превратится в сердце или голову врага? Враг представляется ему Конго-Мюллером, разоблаченным на экране телевизора. Если в бою им придется столкнуться лицом к лицу, все будет зависеть от того, кто скорее выстрелит. Он, конечно, хотел бы опередить Конго-Мюллера. Но все ли враги выглядят, как Конго-Мюллер? Он не уверен, что позволительно задать такой вопрос. Надо еще подумать.

В ней опять заговорила учительница — ничего не поделаешь.

— А знаете ли вы, что речь здесь идет не о самозарождении?

Он пугается, но тут же отвечает:

— Всякое зарождение есть самозарождение, разве не так?

Она упорхнула вперед на три шага и обернулась. Три шага — это расстояние между кафедрой и первым рядом парт.

— Вы, по-моему, были невнимательны.

— Так точно, — соглашается он.

Молекулы воды на листьях сливаются, становятся видимыми каплями — наглядно показывают, как образуется роса. Солдат и учительница уже много раз прошли парк вдоль и поперек. Основательнейшим образом изучили сосны, платаны, кусты таволги и бересклета, изучили и ящеров на фонтане. Квадрат они превратили в круг, парк — в карусель.

Учительница вонзает левый мизинец в суконный рукав солдатского мундира. Это нервирует, но приятно. То ли щекочет, то ли царапает. Солдату нравится, что она задает ему вопросы. По крайней мере не надо искать щепок, чтобы поддержать чуть тлеющий огонек беседы.

Ей нравится, что он охотно и неглупо отвечает, и еще, что он — хорошо сложенный мужчина. Ее мизинец глубже зарывается в сукно, и вдруг она целует солдата, будто показывает опыт на уроке физики. Дважды этот опыт ему показывать не нужно.

Прогулка окончена. Они останавливаются, довольствуясь позицией диаметром в один метр. Она выбрала эту позицию, он с ее выбором согласился. Магическая позиция! На ней не предусмотренное таблицей склонения «Вы» с большой буквы переходит во второе лицо единственного числа.

Ночной покой гравия на одном из пятачков парка потревожен. Раздавленные камешки распадаются на песчинки. Пробил их час, чтобы изменить форму бытия, им недоставало только веса целующейся пары.

Стрелки двух наручных часов давят на сознание влюбленных. Подошел срок. Он называет его «отбоем», она «полночью».

На улице они продолжают заниматься тем же, чем занимались в парке: петляют, удлиняя свой путь, среди уличной толчеи забираются в палатку для двоих, сотканную из нежности, — ведь это даже модно.

В последний раз этим вечером они целуются под землей. В поездах противоположного направления уезжают друг от друга. Оба врозь тщатся себе представить, как впредь будут проводить вместе частички дня, им принадлежащие.

Несколько лет назад, еще в сельской школе, он влюбился, как только четырнадцатилетний подросток может влюбиться в женщину. Его соученики чего только не ставили в вину своей учительнице; за очки в черной оправе прозвали ее «похоронкой». Он же считал ее немыслимо прекрасной.

Дело дошло до потасовок с одноклассниками. Он не всегда выходил победителем. Однажды он явился в класс растрепанным. Она одолжила ему свою гребенку. То было до ужаса прекрасное мгновение. Он твердо решил, что лучше забыть его. Ему это не удалось.

Только на уроках рисования он не всегда выполнял то, что хотелось фрейлейн Камилле. Однажды классу было предложено нарисовать деревья своей родины. Он набросал их несколькими штрихами. Неужели недостаточно, ведь сразу видно: это — березка, а это — дуб? Но фрейлейн Камилла потребовала, чтобы он точно воссоздал и форму листьев. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом и она и он покачали головой.

В остальном они ладили. В школу он ходил не менее охотно, чем другие в кино. Но после летних каникул его последнего школьного года она не явилась в класс. «Получила новое назначение», — услышал он.

Неведомая и могучая рука спутала его жизнь. Сняла с доски шахматную фигуру и зашвырнула в неизвестность.

С тех пор фрейлейн Камилла стала для него эталоном, который он всегда носил с собою, носил и под солдатской гимнастеркой, не расставаясь с ним ни днем, ни ночью.

А как же учительница, новая его знакомая? Может, на перфорированную ленту в узкой ее головке тоже нанесен человек-эталон?

Она уже много лет назад решила стать учительницей, рассказывать тем, кто ничего не знает, то, что знает сама. Человек должен иметь призвание!

Она была очень прилежна, учила и учила все, что заведомо нужно было для ее работы: физику, химию, математику, географию, педагогику и психологию. Любая наука — особый раздел, особая ветвь понятий рядом с другой ветвью, как то и быть должно. Она всматривалась в каждую из них, покуда та, в свою очередь, не начинала разветвляться, делаясь достоянием узких специалистов. Но это-то и не давало ей покоя. Должна же существовать точка, где знание перестает разветвляться, а, напротив, сливается воедино. Она подозревала об этом, слушая музыку, чуяла это, читая романы, и полагала, что ясно ощущает, вглядываясь в произведения живописи. Она зачитывалась жизнеописаниями прославленных художников, в чьих мастерских, как ей казалось, становится единой наука о жизни, расколотая людьми на мелкие частицы.

Время проходит. Даже если мы недвижно стоим на одном месте, оно течет у наших ног! Дни и ночи, времена года — мгновения, вспомогательные понятия. Жизнь отдельного человека угасает. Земля старится. Время стоит там, где стояло, когда мы впервые заметили, что предмет отбрасывает тень.

Солдат и учительница стали на две недели старше. Они встречаются снова. Идут в другой кабачок. Садятся рядом. Он уже не проходит долгого пути сомнений, прежде чем пригласить ее на танец. Оба растягивают удовольствие. Ей кажется само собой разумеющимся, что он танцует только с ней. Они мало говорят друг с другом, но уже по иной причине, чем две недели назад. Мешает шум и присутствие чужих людей. Им никак не удается воскресить очарование первой встречи. Кроме имен, которые человек изобрел, чтобы одно отличать от другого, на свете нет ничего абсолютно похожего.

Долгими неделями плывут они к кратким воскресеньям. Меняют места встреч: Зоологический сад и озеро Штёриц, Мюггельтурм и Плентервальд. Смотрят друг на друга то в одной, то в другой местности, в различном душевном состоянии и при различном освещении. Тайком сопоставляют друг друга со своими человеческими эталонами и в растерянности душат мечты поцелуями и объятиями.