Мальчишка, с которым никто не мог сладить - Курт Воннегут

Гельмгольц так огорчился, что больше не мог ни слова вымолвить. Только под самый конец, уже заворачивая на стоянку для учительских машин, он наконец нашел подходящие слова.

— Бывает, — сказал Гельмгольц, — я чувствую себя таким заброшенным и так мне все надоест, что, кажется, сил никаких нет это терпеть. Так и подмывает выкинуть какой-нибудь дурацкий фокус всем назло — даже если мне самому потом хуже будет.

Джим мастерски выпустил колечко дыма.

— Но откуда ни возьмись!.. — сказал Гельмгольц. — Но откуда ни возьмись, Джим, приходит мысль, что у меня есть хотя бы один крохотный уголок вселенной, который я могу сделать таким, как хочу, — точь-в-точь таким! Я могу сбежать туда и упиваться торжеством, я как будто вновь родился и все на свете прекрасно.

— Да вы счастливчик, — сказал Джим. Он широко зевнул.

— Верно, так оно и есть, — сказал Гельмгольц. — Мой уголок вселенной — воздух над моим оркестром. Я могу наполнить его музыкой. У нашего зоолога, мистера Билера, есть бабочки. Мистер Троттмен, физик, заворожен своими маятниками и камертонами. Добиться того, чтобы у каждого человека был такой уголок, — пожалуй, самое главное для нас, учителей. Я…

Дверца машины открылась, хлопнула, и Джима как не бывало. Гельмгольц наступил на сигарету Джима и затолкал ее поглубже в гравий, которым была засыпана стоянка.

Первое занятие Гельмгольца в это утро начиналось в группе С — здесь новички барабанили, пиликали и дудели кто во что горазд, и им предстоял еще долгий-долгий путь через группу В в группу А, в оркестр Линкольнской высшей школы — лучший оркестр в мире.

Гельмгольц взошел на пульт и поднял дирижерскую палочку.

— Вы играете лучше, чем вам кажется, — сказал он. — И-раз, и-два, и-три.

Палочка порхнула вверх. И группа С ринулась в погоню за Прекрасным — рванула с места, как заржавленный паровоз, у которого поршни застревают, трубы забиты, клапаны протекают, в подшипниках засохла смазка.

Но к концу урока Гельмгольц по-прежнему улыбался, потому что в душе слышал эту музыку так, как ей предстоит прозвучать в один прекрасный день. Горло у него саднило, он весь урок подпевал оркестру. Он вышел в коридор напиться.

Склонившись к фонтанчику, он услышал звяканье цепочек. Он поднял глаза на Джима Доннини. Толпа учеников ручейками выливалась из дверей классов, иногда эти ручейки закручивались веселыми водоворотами, потом снова стремились дальше. Джим был совершенно один. Если он и останавливался, то не для дружеского слова — нет, он обмахивал носки своих сапог о собственные брюки. Он как будто играл шпиона в мелодраме — все он видит, все ненавидит и ждет не дождется того дня, когда все полетит в тартарары.

— Здорово, Джим, — сказал Гельмгольц. — А я как раз думал о тебе. У нас после уроков собирается великое множество всяких клубов и кружков. Там всегда можно познакомиться с новыми людьми.

Джим смерил Гельмгольца с ног до головы пристальным взглядом.

— А может, я не желаю знакомиться с новыми людьми? — сказал он. — Это вам в голову не пришло?

Уходя, он старался печатать шаг, чтобы цепочки звенели погромче.

Когда Гельмгольц вернулся к своему пульту, он нашел записку с приглашением на экстренное собрание в учительской. На собрании говорили о случае дикого вандализма.

Кто-то пробрался в школу и учинил разгром в кабинете мистера Крейна, возглавлявшего английское отделение. Книги, дипломы, фотографии Англии, рукописи одиннадцати незаконченных романов — все сокровища бедняги, все было изорвано и растерзано, перепутано, испоганено, растоптано и залито чернилами.

Гельмгольц был потрясен. Он ушам своим не верил. Он даже думать не мог. Но смысл всего этого раскрылся ему только поздно ночью, когда он увидел сон. Во сне Гельмгольц увидел мальчишку с акульими зубами, с когтями, похожими на железные крючья. Это чудовище влезло в окно школы и спрыгнуло на пол музыкальной комнаты. Чудовище исполосовало когтями самый большой барабан во всем штате. Гельмгольц проснулся в поту. Оставалось только одно — он оделся и побежал в школу.

В два часа ночи Гельмгольц на глазах у ночного сторожа ласково гладил тугую кожу барабана в своей музыкальной комнате. Он поворачивал барабан то так, то этак и зажигал лампочку внутри — зажигал и гасил, зажигал и гасил. Барабан был цел и невредим. Ночной сторож ушел продолжать обход.

Его оркестр, его сокровище было в безопасности. С наслаждением, как скупец, пересчитывающий деньги, Гельмгольц касался всех других инструментов по очереди. Потом он начал чистить саксофоны. И, наводя на них блеск, он слышал рев огромных труб, он видел, как они вспыхивают на солнце, а впереди несут звездно-полосатый флаг и знамя Линкольнской высшей школы.

— Ям-пам, тиддл-тиддл, ям-пам, тиддл-тиддл! — блаженно напевал Гельмгольц. — Ям-пам-пам, ра-а-а-а-а, ямпам, ям-пам, бум!

Когда он умолк на минуту, выбирая следующую пьесу для своего воображаемого оркестра, ему послышалась приглушенная возня в химической лаборатории по соседству. Гельмгольц прокрался по коридору, рывком открыл дверь лаборатории и включил свет. Джим Доннини держал в каждой руке по бутылке с кислотой. Он заливал кислотой периодическую систему элементов, доски, исписанные формулами, бюст Лавуазье. Более гнусной сцены Гельмгольц не мог вообразить.

Джим усмехнулся, но за этой бравадой таился страх.

— Уходи, — сказал Гельмгольц.

— А вы что будете делать?

— Буду убирать. Спасу все, что можно, — как во сне проговорил Гельмгольц. Он поднял с пола кусок серой ваты и начал вытирать кислоту.

— Полицию позовете? — спросил Джим.

— Я… не знаю, — сказал Гельмгольц. — Не могу ничего придумать. Если бы я увидел, что ты ломаешь барабан, наверное, я бы убил тебя на месте. Но все равно никогда не постиг бы того, что ты натворил — и что ты при этом ду— мал.

— Давно пора перевернуть эту лавочку вверх дном, — сказал Джим.

— Вот как? — сказал Гельмгольц. — Должно быть, это правда, раз наш ученик решил ее уничтожить.

— А что в ней хорошего?

— Хорошего мало, как видно, — сказал Гельмгольц. — Но это самое лучшее, что людям удалось до сих пор сделать.

Он чувствовал себя беспомощным, словно говорил сам с собой. У него всегда было в запасе множество маленьких уловок, он умел добиться, чтобы мальчишки вели себя как мужчины — умел использовать мальчишеские страхи, и мечты, и любовь. Но вот перед ним мальчишка, не знающий ни страха, ни мечты, ни любви.

— Если бы ты разгромил все школы, — сказал Гельмгольц, — наша последняя надежда погибла бы.

— Какая надежда? — сказал Джим.

— Надежда, что все на свете будут радоваться жизни, — сказал Гельмгольц. — Даже ты.

— Вот смех, — сказал Джим. — Мне-то в этой дыре ничего хорошего не доставалось — одна морока. Вы что собираетесь делать?

— Ты считаешь, что мне надо что-то делать?

— А мне наплевать, что вы мне сделаете, — сказал Джим.

— Знаю, — сказал Гельмгольц. — Это я знаю.

Он повел Джима в свой крохотный кабинетик позади музыкальной комнаты. Набрал домашний телефон директора. Он оцепенело ждал, пока звонок поднимет старика с постели.

Джим обмахнул свои сапоги тряпочкой.

Гельмгольц внезапно бросил трубку, не дожидаясь ответа директора.

— А есть хоть что-нибудь, на что тебе не наплевать, или ты любишь только бить, калечить, ломать, терзать, колотить, молотить? — крикнул он. — Хоть что-нибудь? Что-нибудь, кроме этих вот сапог?

— Валяйте! Звоните куда хотели, — сказал Джим. Гельмгольц открыл шкафчик и вынул оттуда трубу. Он сунул трубу в руки Джиму.

— Вот! — сказал он, задыхаясь от волнения. — Вот мое сокровище. Это самая драгоценная моя вещь. Отдаю ее тебе на растерзание. Я тебя и пальцем не трону. Ломай и радуйся, глядя, как разбивается мое сердце.

Джим как-то странно посмотрел на него. И положил трубу на стол.

— Ломай! — сказал Гельмгольц. — Раз уж мир обошелся с тобой так подло, он заслуживает, чтобы эта труба погибла!

— Я… — сказал Джим. Гельмгольц внезапно схватил его за пояс, дал ему подножку и повалил на пол.

Он стянул с Джима сапоги и швырнул их в угол.

— Вот тебе! — свирепо сказал Гельмгольц. Он рывком поставил мальчишку на ноги и снова сунул ему трубу.

Джим Доннини стоял босиком. Носки остались в сапогах. Мальчик взглянул вниз. Его ноги, которые раньше казались толстыми черными дубинками, теперь были тощие, как цыплячьи крылышки — костлявые, синеватые, недомытые.

Мальчишку передернуло, потом его стала бить дрожь, И эта дрожь, казалось, что-то постепенно вытряхивала из него, пока, наконец, мальчишка не рассыпался окончательно. Его больше не было. Свесив голову, Джим словно ждал только одного — смерти.

Гельмгольца захлестнуло раскаяние. Он облапил мальчишку и прижал к себе.

— Джим! Джим! Послушай же, мой мальчик!