Там, где сходятся меридианы - Виктор Гришин

Пламя Великой Отечественной войны спалило почти весь поселок Петсамо и с ним остатки монастырского комплекса. Погибло все, что не уничтожили в Зимнюю войну. После войны здесь расквартировали Краснознаменную мотострелковую бригаду, и все мало-мальски пригодные здания бригада прибрала под свое крыло. Здание церкви уцелело, и военные разместили в ней КЭЧ. По слухам, идущим от старожилов, церковь не претендовала на эти остатки. У нее руки не доходили до храмов и в более людных местах. А потом, на что претендовать? Древняя Печенга до войны носила непривычное для русского уха название «Петсамо», и требы в помещении еще дореволюционного храма справляла финская церковь. Она окармливала протестантскую паству. Так что армейцы, недолго думая, пристроили здание культового учреждения под свои нужды. Время было послевоенное, напряженное. До границы с Норвегией каких-то сотня километров. А Норвегия хотя и была благодарна Советской армии за освобождение заполярного порта Киркенес, но вытерла пот со лба, когда Северный флот и армия генерала Щербакова убрались оттуда. Мало этого. Слыша, как грохочут солдатские сапоги на Печенгской земле, Норвегия, от греха подальше, в 1949 году вступила в НАТО, чтобы окончательно обезопасить себя. Да и насчет паствы было сложно: пограничная зона, основной контингент – военные. Труженики поселка Никель, в подавляющем большинстве нестарые люди, были заняты восстановлением горно-металлургического комбината, и трудовые реляции для них были важнее, чем спасение души в будущем.

Прошло военное лихолетье. Пролетели шестидесятые-семидесятые. И страну залихорадило. Застоявшаяся, засидевшаяся у власти верхушка КПСС потеряла ориентацию в пространстве и времени. Будучи студентами, они пропустили лекции по истории и не читали Льва Гумилева. Он толково рассказал в своей теории о пассионарности, что нет ничего вечного в мире. Верхушка уверовала, что СССР вечен и почивала на том, что выработали предыдущие поколения. Они даже не думали, что империи могут изживать себя и разваливаться. Правда, такая империя, как Римская, существовала пару тысячелетий. Но для СССР хватило и семидесяти, ничего не значащих с позиции истории, лет. А с пришедшим новым руководством КПСС в лице Горбачева наступил последний этап существования некогда непобедимой и могущественной страны. Старцы из Политбюро быстро сдали свои позиции, гарантированные конституцией, и отошли в небытие. Они, старцы, считали, что их за такие деяния будут вечно благодарить благодарные потомки. Но не тут-то было: волки, из так называемого демократического гнезда, быстро сгребли их лопатой как некую субстанцию и выбросили туда, куда обычно выбрасывают вышеупомянутую субстанцию. На смену социалистическому строю пришел вроде бы как новый, но такой уже старый капитализм. Но это слово «отцы перестройки» умело заменили рыночной экономикой и без труда овладели страной. Пошли преобразовательные процессы, в том числе была возвышена или, как говорят, восстановлена истинная роль православной церкви. На этой волне армейское командование передало Мурманской и Мончегорской епархии, то что, что осталось от помещения церкви рождества Христова Трифонова Печенгского монастыря. Сиротствующий храм нес на себе печать полной заброшенности и холодного равнодушия. Господь уберег церковь от полного уничтожения.

Но церковь не испугалась разрухи. Возникшая на Мурманской земле в 1995 году Мурманская и Мончегорская епархия взялась за дело. На месте КЭЧ появилось подобие храма. Конечно, здание меньше всего напоминало церковь в ее общепонимаемом виде. Но «не суди, судим не будешь». И, слава Богу, на месте армейской развалины появился храм. Место было святое. Упокоены мощи 116 мучеников, находящиеся в крипте храма Рождества Христова. Сохранилась намоленность, а для церкви это самое главное. Формы – дело наживное. В мае 1995 года по благословению епископа Архангельского и Мурманского Пантелеймона началось восстановление храма Рождества Христова «Нижнего» Трифонова Печенгского монастыря. Стала возрождаться монашеская жизнь. Сбылось пророчество Преподобного Трифона: «Не оставит Господь жезла грешных на жребии Своем».

Водители тормозили у моста через быструю речку Печенгу и останавливались у новенькой часовенки. Основная часть дороги была пройдена. Можно посидеть, перевести дух. А тут часовенка, восстанавливающийся храм. Стучат топоры за забором, переговариваются трудники, снуют чернецы, послушники. Сядет водитель на лавочку и непременно подумает о добром и вечном. Уже хорошо. А если снимет шапку перед священником или приподнимется перед бабушкой, то не все потеряно на некогда Великой Руси.

Едут, едут… куда едут… – думал Данилка, глядя на вереницу автомашин, стремительно мчащихся со стороны перевала.

Грохотнув по мосту через реку Печенга, водители притормаживали возле часовни, затем гнали дальше.

– В Норвегию едут, – провожал их глазами Данилка.

Он стоял у калитки, облокотившись на черенок метлы, которой сметал мусор возле обители.

– Чудно, – размышлял мальчишка, тщательно убирая мусор, летящий с дороги. – Стоит монастырь, огородившись от мира. А мимо проносится жизнь, чужая, сверкающая никелированными деталями и хрустальными фарами машин.

Данилка боялся этой жизни, хотя она тянула его, тянула с необъяснимой силой. Так тянет к себе темный омут. Завлекает нырнуть. Хотя знаешь, что там водовороты, которые не то что человека, скотину на дно уволокут. Все знаешь, а тянет.

Данилка задумался. Он в обители давно. Почти с восстановления монастыря. Он хорошо помнил как его, затравленного голодного звереныша с улицы Зеленой, что в городе Мурманске, забрал настоятель теперешнего храма. Не мог пройти суровый инок мимо широко распахнутых глаз мальчишки, из которых синей лентой выплескивалось отчаяние. Столько боли плескалось в этих голубых озерах, что монах только глянул на подростка и коротко сказал:

– Пойдем.

И мальчишка пошел, на ходу подтягивая синтетические заношенные штаны и нелепо шлепая растоптанными, явно не по размеру, кроссовками. Монах подошел к кованой ограде Свято-Никольского кафедрального собора, открыл калитку и прошел на территорию. Данилка – за ним. Он и раньше частенько болтался здесь. Но тогда это все было по-другому. Шли тихие старушки в беленьких платочках, пристойно молились и возвращались обратно со своими аккуратными узелками. Потом здесь стали толкаться взрослые люди. У них были опущены плечи, потухшие глаза. Они шли в храм, неумело крестились. В выходные дни к церкви подьезжали появившиеся на улицах города огромные автомобили-чудовища. Джипы – узнал Данилка их название. Они были черные, с густо тонированными стеклами и ярко горевшими хрустальными фарами. Их хозяева были под стать своим машинам. Такие же массивные, подстриженные под внезапно возникшую моду-аэродром, которая обнажала чудовищную, заплывшую жиром шею и маленькие прижатые уши. Эти машины святили. Возникла такая мода: святить машины. Священники, выходили из церкви, пряча глаза, окропляли автомашины святой водой и поспешно уходили. Стоящие вокруг люди плевались и отворачивались. Хозяева этих машин, старательно распахивая рубашки, чтобы был виден огромный золотой крест, прилипший к потной волосатой груди, неумело прикладывались к руке батюшки. Затем поспешно садились в чрево своих монстров. Закрывшись прочными дверями с черными стеклами, они начинали чувствовать себя в своей тарелке. Развернувшись, на огромной скорости они мчались от церкви, словно сделали что-то постыдное. А им вслед смотрели грустными глазами святые отцы, только что совершившие таинство.

Все это не укрывалось от пытливых глаз мальчишки. Он заметил, что в их коммунальной кухне появилась бумажная иконка. На ней был изображен старик с поднятой рукой. Кто он такой и чем он славен, Данилка понять не мог. Да его это не интересовало. Их старенькие обои в коридоре и на кухне не такое видели. После того как икону разместили в углу кухни, да еще украсили бумажными цветами, тетя Тася (так звали их соседку) частенько прикрикивала на своего благоверного дядю Васю.

– Ты хоть бы, ирод проклятый, Бога побоялся!

На что дядя Вася, принявший на грудь маленькую по случаю дачки (так называли зарплату на фабрике орудий лова, где трудился дядя Вася), ответствовал:

– Тась, а я что. Ничто я супротив Бога. И он, наверное, не прочь пропустить по случаю. А, Тась! – Дядя Вася сгибался в свой немалый рост к коренастой супружнице. Она замахивалась на его полотенцем, которым вытирала посуду и кричала:

– Уйди с моих глаз долой! У-у-у! Аспид окаянный.

Дядя Вася усмехался и, ущипнув мимоходом Данилкину мать, стоявшую рядом, возле своего столика, устремлялся к выходу. Возмездие его настигало. Два влажных полотенца припечатывались к тощей спине, облаченную в выцветшую, когда-то синюю майку.

Данилка жадно поглощал горячую гречневую кашу и слушал, как за стенкой спорили: