Рассказы - Николай Внуков

В такие провальные безлунные ночи хорошо залезть в соседский сад и, затаиваясь от каждого шороха, выискивать на ощупь замшевые абрикосы, прохладные тяжелые яблоки, покрытые тончайшим скрипучим восковым налетом, и сочные, винного вкуса груши.

Яблок в наших садах великая сила — столько, что часто приходится под деревья ставить подпорки из жердей, иначе могут обломиться ветви. Поэтому, если кого-нибудь из нас и ловят в чужом саду, то хозяева не ругаются, а просят, чтобы мы не отряхивали деревья, а просто обрывали яблоки с веток и не рвали бы зеленых. Мы это сами хорошо понимаем и никогда не трясем деревьев, разве только случайно да в спешке.

Яблоки, груши и абрикосы продают у нас на базаре не килограммами, а ведрами. Стоит ведро очень дешево, но разве вы слышали когда-нибудь, чтобы мальчишки покупали яблоки на базаре? У базарных яблок совсем не тот вкус.

И есть еще другие ночи, когда просто невозможно заснуть. Весь город в полосах, квадратах и треугольниках лунного света. Город построен из теней и голубого сияния. Речушка, ворча, перекатывает камни, на берегу остывают россыпи голубой гальки, и над черными горами висит яркая, словно раздутая ветром луна.

В такие ночи хорошо всей компанией сидеть в парке и мечтать или вспоминать разные интересные истории, которые с нами случались.

ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК

В то лето, когда в нашем городе начали строить парашютную вышку, моя тетя решила, что я должен стать хирургом.

Она была очень деятельной, моя тетя Инна. В прошлом году она сказала:

— Я решила окончательно. Ты будешь стоматологом, Коля. Стоматолог — это благородная работа. Это работа интеллигентного человека. Она дает хорошие деньги.

И я начал готовиться в стоматологический техникум.

Я никогда в жизни не слыхал о таком техникуме и сказал об этом тете. Тетя села на стул, поднесла правую ладонь к глазам, будто заслоняясь от солнца, и произнесла усталым голосом:

— Имей в виду, Коля: ты очень похож на своего отца.

Это значило, что я буду в жизни никудышным человеком. Ни на что не пригодным. Может быть, даже шалопаем. Но мне почему-то очень не хотелось становиться интеллигентным человеком. И потом, было обидно за отца. Уж его-то я знал лучше, чем тетя Инна.

Мой отец работал на Крайнем Севере, на холодной реке Индигирке. Он был прорабом. Он строил поселки и в каждом письме присылал мне фотографии голых, обдутых ветром сопок, странных безрогих оленей, которые по-якутски назывались «таба», собачьих упряжек среди белых снегов и своих друзей, улыбающихся, обутых в громадные унты с отворотами, как у мушкетерских ботфортов.

Тетя Инна вынимала из конвертов фотографии, перебрасывала их мне через стол и фыркала:

— Фу! На, полюбуйся! Андрей мог выбрать хорошую специальность и стать интеллигентным человеком, но не захотел. И теперь болтается бог знает где, на краю света, куда добрый человек никогда не поедет. Наверное, сейчас кусает локти, да поздно. Жизнь не начнешь сначала. Сам виноват.

Отец смотрел на меня с фотографии и улыбался во весь рот, и зубы у него были белые-белые. Это оттого, что он жевал там лиственничную смолу, сваренную особым образом. Он мне писал, как ее варят. Но в наших местах лиственницы не росли, и мне приходилось чистить зубы простым порошком. Однажды он прислал мне большущий комок такой смолы. Она была розовая и пахла тайгой, но тетя Инна выбросила ее в уборную и сказала, что отцу тридцать пять лет, а по развитию он стоит разве только немного повыше меня и, наверное, до старости лет останется несолидным человеком.

Я обиделся. По-моему, отец был замечательным человеком. Он строил обогатительные фабрики и рабочие поселки. А тетя Инна работала счетоводом в больнице. Очень давно, еще молодой, она училась на медицинских курсах, но фельдшера из нее почему-то не получилось. Что-то в ее жизни произошло трагическое. И тогда она стала счетоводом. У нее всегда оставалось много энергии после дня, проведенного за канцелярским столом. Эту энергию она тратила на уборку своей комнаты. В комнату было страшно войти: там все сверкало. Оконные стекла были прозрачны, как воздух. В чайных ложечках вспыхивали электрические зайчики. Паркет лежал под ногами бездонным озером тетя протирала его щеткой каждую минуту. Но даже после этого у нее оставалось еще много энергии. Тогда она принималась наводить порядок в жизни других людей. В первую очередь она принималась за меня.

А на окраине парка, недалеко от дальней танцплощадки, на большой травяной поляне, где мы по воскресеньям играли в футбол, рабочие вырыли четыре глубоких квадратных ямы. В ямы навалили булыжника и щебенки. Сверху все залили цементом. Эти ямы с камнями назывались фундаментом для опор. Цемент застывал, покрываясь молочной морщинистой пенкой. Мы трогали пенку пальцами. Никто из мальчишек нашего города еще ни разу в жизни не видел парашютной вышки. Но скоро место строительства обнесли деревянным забором, через который почти ничего нельзя было рассмотреть. Мы ходили вокруг забора и заглядывали в щели. Нам было обидно: почему все самое интересное люди всегда окружают заборами? Через узкие шершавые щели в сосновых досках виднелись кусочки строительства бревна, железные трубы, сварочный аппарат, похожий на жестяной сундук на колесах, и спины рабочих. Чтобы увидеть больше, мы подсаживали друг друга и заглядывали через высокий верх забора. Нас ослепляли синие искры электрической сварки.

Вечером, когда рабочие расходились по домам, на строительстве оставался сторож с толстой палкой. Он неподвижно сидел на штабеле досок и курил. Красный глазок цигарки то вспыхивал, то погасал. Иногда сторож замечал над забором наши головы и молча грозил нам палкой.

Через несколько дней вышка поднялась над забором, а отец прислал мне огромное письмо в толстом коричневом конверте. Я не стал дожидаться тети Инны и распечатал конверт. Первыми выпали фотографии.

На одной — голое дерево с поднятыми вверх тонкими узловатыми руками. За деревом, позади, — острая трехгранная сопка, белая, похожая на огромный зуб. А кругом мороз. От одного взгляда на дерево с комьями снега на ветвях становится зябко. На обороте фото отец написал карандашом:

«Сопку зовут Илиадой. 1426 метров над уровнем моря. Недалеко от вершины вход в шахту. На сопку взбираешься целый час, а сверху — за одну минуту верхом на шуфельной лопате. Станешь ногами на совок лопаты, возьмешься руками за ручку, оттолкнешься — и только снег взовьется столбом. Красотища! Только держись, чтобы набок не свалиться, а то до самого низа — кубарем».

А на другой фотографии лежат на боку нарты, а возле нарт стоит низенький человек в шапке с ушами по пояс.

Глаза у человека веселые, раскосые, в руке длинная жердь — погонять оленей; называется хорей. А шапка называется треух. И зовут человека Петром. Петр Габышев. Так написано на обороте. И еще вот что написано:

«Это наш каюр, первейший резчик по кости на всей Индигирке. Он из куска мамонтовой кости вырезал тебя. Я ему показал твою фотографию, а он запомнил и вырезал тебя из кости. Теперь я ставлю тебя на свою ладонь и вспоминаю. А Мамонтову кость Индигирка выбрасывает на берега во время паводков. Где-то вымывает из земли и приносит к нам. Лежат обломки, обветрившиеся, темные, похожие на поленья. А захочешь поднять такое полено — в нем два пуда весу».

Вот как подписывает мой отец фотографии. Жаль, что он еще не скоро приедет в отпуск. Еще целый год ждать. А у нас лето в полном разгаре, и я сдал все экзамены и перешел в седьмой класс.

Через месяц парашютная вышка поднялась над городским парком на всю свою высоту. Тонкая, кружевная. Ее было видно из любого конца города. Рабочие кончали настилать верхнюю площадку. Я забежал домой на несколько минут, чтобы поесть. Мои ботинки были припудрены пылью. На пиджаке не хватало пуговицы. Тетя посмотрела на затуманившийся под моими ногами паркет и сказала:

— Ты будешь хирургом.

— Но в прошлом году вы говорили, что я должен учиться на зубного врача, сказал я.

— Ты будешь хирургом, — сказала тетя. — Я знаю, что говорю. Хирург — это благородно. Ты будешь помогать людям. Это дает хорошие деньги.

— Ладно, тетя, я буду учиться на хирурга. Только дайте мне поесть.

— Ты очень похож на своего отца, Коля, — сказала тетя Инна и ушла на кухню.

Я знал, что открытие парашютной вышки назначено на воскресенье. Мне очень хотелось посмотреть, как ее будут заканчивать. Я торопился. Тетя гремела на кухне кастрюлями. Комнату обволакивала тихая, противная чистота. Слово «интеллигент» звучало для меня как ругательство.

В воскресенье после обеда мы собрались у парашютной вышки. Там уже толпилось много народу. Мальчишки ужами протискивались вперед. На танцплощадке играл оркестр. Щеголеватый дирижер в белом костюме грозил медному басу палочкой. Бас тяжело вздыхал. Теплый ветерок обдувал вышку. Серебряный шпиль с красным флажком летел среди облаков. Скоро мальчишки, с которыми я пришел, потерялись, но зато в толпе я увидел Юрку Блинова и Борьку Линевского. Потом рядом со мной оказалась Галка Щеголева, тонкая и загорелая, как индеец. Мы задрали головы кверху и смотрели, как на площадке под самыми облаками инструктор прицепляет к тонкой стреле полосатый сморщенный парашют. Внизу у зеленой ограды, у маленькой калитки, стояла будочка кассы. «Стоимость билета 30 копеек» — прочитал я на белой дощечке над кассовым окошком. Публика пересмеивалась. Парни грызли семечки и подталкивали друг друга, но никто почему-то не покупал билеты. Инструктор перегнулся через поручни площадки и смотрел вниз. Парашют покачивался под ветром, раскрывая красные и синие полоски купола.