Заполненный товарищами берег - Алесь Жук

В комментариях к статье «Гибель Пушкина» был помещен и черновик сти­хотворения, в котором она вину за смерть поэта возлагала на придворное окру­жение и на самого Николая І:

И отнять у них невозможно

То, что в руки они берут,

Хищно, бережно, осторожно,

Как... меж ладоней трут.

....... поэта убили,

Николай правей чем Ликург.

Через столетия получили Имя —

Пушкинский Петербург.

Рыгор Семашкевич тогда был в Доме творчества «Королищевичи». По теле­фону я сказал ему, что из московской «Лавки писателей» пришла книга Ахма­товой «О Пушкине», и что по возвращении домой он будет иметь удовольствие читать ее. Прочитал и неожиданные для меня стихи, где издателям вместо ненор­мативной лексики пришлось ставить отточие. Рыгор был шокирован, что его кумир могла зарифмовать такое. Он рассказывал мне потом, что мне не поверил, решил, что я разыгрываю его и прочитал ему стихи другого поэта, и угомонился только после того, как вечером дозвонился до Олежки (так он ласково за глаза называл Лойку), и тот развеял его сомнения.

Благодаря той увлеченности Ахматовой у меня на магнитофонной ленте сохранился живой голос Рыгора. В то время купить пластинку Булата Окуджавы удавалось не каждому желающему. У Рыгора такая пластинка была, и я приехал к нему с магнитофоном, чтобы переписать песни на ленту.

Через много лет, когда у меня самого уже был виниловый альбом с песнями Окуджавы, я случайно включил ту забытую кассету и между песнями услышал хрипловатый голос Рыгора, который читал Ахматову:

Никого нет в мире неприютней

И бездомнее, наверно, нет,

Для меня ты словно голос лютни

Сквозь загробный призрачный рассвет.

Я рукой своей тебя не трону,

Не взглянув ни разу, разлюблю,

Но твоим невероятным стоном

Жажду, наконец, я утолю.

Ту, что до меня блуждала в мире,

Льда суровей, огненнее дня.

Ту, что и сейчас стоит в эфире, —

От нее освободи меня.

Сколько молодой силы, жажды жизни в том далеком уже голосе!

В поэзии Рыгор Семашкевич стремился к усвоенной от Ахматовой точности и величественности:

Спыніся, далёкі ці блізкі, —

Тут маршалы нацыі спяць.

У Семашкевича вышло два сборника стихотворений: «Леснічоўка» и «Субота». В них есть все, даже в самых ранних его стихотворениях, что свидетельству­ет о внятном видении мира, естественной простоте и ясности, о его завороженности природой, есть в стихах и ирония, что также немаловажно.

Сад вартую, і не спіцца мне,

Дзіўнае начное наваселле.

У маім прасторным будане

Смачна пахнуць яблыкі і сена.

Цішыня ў садзе шмат начэй...

Мо чакае хто гадзіны лепшай?

І сабака мой зусім здзічэў, —

Як на зоры, на ранеты брэша.

Спяць дарогі, вербы ля ракі.

Я не сплю. І ціхі сум і змора.

Хай бы ў сад залезлі хлапчукі,

І абтрэслі яблыні і зоры.

Чувствуется владение поэтической техникой, желание попробовать себя в разных стихотворных формах, и небезуспешное, настойчивое нащупывание главной, стержневой темы. Поэт очень серьезно относится к культуре письма, к строгости интонаций, точности подбора слова. При этом в стихах Рыгора Семашкевича явно общественной направленности просвечивается пронзитель­ная лиричность, без нее и без точности слова поэзия невозможна.

Слово искал настойчиво. Ночной звонок. В трубке голос Рыгора: «Сашок, ты не спишь? Понимаешь, осенний вечер, уже темно. Тишь и только далеко в поле телега, она одна слышна. Только так, как слышно осенью. Весной телеги не слышно, земля мягкая...» Такой вот, примерно, разговор.

Что только не может не греметь в той деревенской телеге! И спицы в раз­битых ободьях колес, и обруч, который свалился со ступицы и болтается на атосе, и подгерец о шворень... Начинаем перебирать слова, покуда не доходим до лесток — тонких дощечек между основанием телеги и оглоблей, чтобы покла­жа не сваливалась с телеги. Эти лестки никогда плотно не держатся в гнездах и мелодически ксилофонно постукивают. После этих «лесток» выдох облегче­ния — и трубка положена. Потом будет поэзия:

Дзесьці ў полі ляскоча падвода.

Што яна лічыць — выбоіны, годы?

Стылая далеч асенняй прасторы

Чуйна разносіць усё, што гавораць.

Людзі, падводы, машыны

І ў паднябессі клін жураўліны.

Не, не здарма самым родным і блізкім

Здасца зямля, гэта поле-калыска.

Поэтическое взросление заметно и в чисто лирических стихотворениях, и в настойчиво проступающем тематическом направлении: «Вяртанне кніг», «Кастусь Каліноўскі», «Апошняя ноч Касту ся Каліноўскага», «Таполі Максіма Багдановіча», «Францішак Багушэвіч»: «...Імжыць праз гады сіратлівы пагляд. На ўсю Беларусь мільён пракурораў. І толькі адзін, толькі ён адвакат». И «Вайсковыя могілкі Мінска»:

Вайсковыя могілкі Мінска

Не будуць варот зачыняць.

Спыніся, далёкі ці блізкі, —

Тут маршалы нацыі спяць.

Купала і Колас...

Раптоўна

Адчуеш свабодна зусім —

Не толькі радком загалоўным —

Ты ўсім абавязаны ім.

Трывожаць не рангі і званні,

Інакшы азначыўся плён —

Дзяржаўная важкась гучання

Адзіных і розных імён.

І не пры магільным граніце,

А скрозь на вялікай зямлі

Любіце паэтаў, любіце!

Іх так ненавідзець маглі.

Ответственное отношение к поэзии, к наполненности поэтической строки содержательностью, к точности и в чувстве, и в слове давало Семашкевичу-критику право на требовательную оценку творчества коллег по поэтическому цеху. Семашкевич не разбрасывался общими упреками, он анализировал, показывал и умел радоваться чужим удачам. Потому его критика была принципиальной, но никогда не критиканской, она писалась во имя поэзии. Он и писал критику чаще всего тогда, когда сталкивался с настоящим талантом и поэзией, прежде всего, чтобы поддержать и помочь. Не замеченными им не могли остаться Рыгор Боро­дулин, Евгения Янищиц, Нина Матяш, Валентина Колтун, Юрка Голуб, Алесь Рязанов и другие поэты. А перепадало чаще всего строчкогонству, приблизитель­ности, поэтической глухоте, декларативности, барабанной актуальности и спеку­лятивности на этой самой актуальности.

Одна из критических книг Рыгора Березкина называется «Постаці». Так вот, пишу о Рыгоре Семашкевиче и думаю, как нам сегодня не хватает в кри­тике поэзии — да не только поэзии, вообще литературы, — когорты таких вот личностей, как Рыгор Березкин, Варлен Бечик, Михась Стрельцов, Рыгор Семашкевич...

Появление повести «Бацька ў калаўроце» было неожиданностью. Повесть получилась действительно смешной, веселой, примечательной. Прошли десятки лет. И когда я перечитывал ее, приятно чувствовал, что она и сегодня читается, что называется, взахлеб.

Теперь я понимаю, что Семашкевич давно приценивался к прозе. Еще в пер­вом своем эссе «Лічыла дні зязюля» он, может быть, подсознательно, пробовал на зуб прозаическую фразу, ловил строй, рисунок. Рассказывая о своем директор­стве в восьмилетке, он более придерживался журналистской очерковости, но из нее часто выныривали чисто прозаические штрихи, детали, сцены.

Эссе «Світка Буйніцкага» не только основательная исследовательская работа о становлении белорусского театра, о личности Буйницкого, актеров его труппы, — это еще и добротная проза, в которой профессионально выдер­жан жанр.

В повести, естественно, трудно было выдержать чистоту жанра, это все-таки приходит с опытом. Но она имеет то качество, без которого невозможна худо­жественная литература. «Бацька ў калаўроце» — повесть от начала и до конца «сочинительская» в самом добром понимании этого определения, как понимал его Гоголь, называя себя не иначе как сочинителем.

Действительно, был в нашей жизни человек, которого мы называли Бать­кой, было в Вильне кафе с бассейном во дворике. И филфаковским препода­вателям с тогдашних окраинных новостроек без резиновых сапог невозможно было добраться на работу. Для нас, кто учился на филфаке, герои узнаваемы: жесты, манера говорить, привычки, — но все остальное в повести сфантази­ровано автором. Не лазил Батька мемориальную доску читать, и рыбок в бас­сейне не кормил, и соседкам на общей кухне соль в суп не подсыпал. Хотя нас, голодранцев, которые жили с ним на Свердлова, в том числе и автора повести, подкармливал.