Из речи о Федоре Васильевиче Чижове - Иван Аксаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В своем путешествии по славянским землям как-то удалось ему помочь черногорцам выгрузить оружие на Далматском берегу. Это обстоятельство, а равно и посещение им австрийских славян вызвало донос на него от австрийского правительства русскому. В конце 1847 года Федор Васильевич решил возвратиться назад в Россию с тем, чтобы окончательно посвятить себя служению ей и русскому народу, преимущественно на поприще литературном, в духе и разуме того «славянофильского» направления, к которому принадлежал. Но только переступил он русскую границу, как был арестован и увезен прямехонько в Петербург. Там подвергли его допросам, и были немало удивлены достоинством, благородною смелостью его умных ответов, словесных и письменных. Мне самому лично удалось это слышать от покойного Л. В. Дуппельта, в то время начальника Штаба III Отделения, который отзывался о Чижове с большим уважением, но однако же называл его при этом «бедовым» и «пресердитым». Недели через две его выпустили на свободу, но подчинили секретному полицейскому надзору. При таких условиях нечего было и думать о литературном труде; все мечты его об издании журнала оказались неосуществимыми. Это было тяжелое для него время: он остался без средств, а надобно было жить и не зависеть.
И вот Федор Васильевич арендует, в долг, старую оставленную плантацию тутовых деревьев около местечка Триполья в Киевской губернии, невдалеке от Днепра, и берется за новое, совершенно незнакомое ему дело. Но он положил себе овладеть им и овладел; положил не только добиться от своих червей отличного шелка, но и распространить между местным сельским населением охоту к этому промыслу, – добился и того и другого. Неудачи в начале не охладили его. С своим обычным упрямством лет пять или шесть прожил он в этой глуши, в совершенном одиночестве, только с книгами и червями. Но по своему же обычаю, верный своей природе, он пристрастился к преодоленному им труду, к созданию своих усилий. Года через два он уже печатал в «Петербургских Ведомостях» письма о шелководстве, вышедшие потом, лет через 20, особою книжкою, – письма, отличающиеся не только своим техническим, но и литературным достоинством, и в особенности художественным воспроизведением нравов и жизни червей. Не одним однако же червям отдался он в своем уединении, но и истории философии: громадные фолианты систематических выписок из книг свидетельствуют об обширности его чтения. Для развлечения же он занимался над собою упражнением воли, подчиняя себя разным придуманным им правилам, отсекая от себя ту или другую привычку. Здесь кстати упомянуть о другом замечательном проявлении его воли. Еще в тридцатых годах он начал вести дневник, но вел хоть и последовательно, однако же с перерывами. Недовольный собою, он решил наконец, что во что бы ни стало будет вести его ежедневно и пребыл верен решению, несмотря на недуги и громаду забот в года его позднейшей московской деятельности. В самый последний день смерти, 14-го ноября, утром, тяжко больной, он занес это роковое число в свой дневник и вписал в него несколько строк. Как известно, этот драгоценный манускрипт, обнимающий чуть не сорокалетнее пространство времени, богатый не только автобиографическими любопытными данными, но и заметками о событиях и людях, завещан им Румянцевскому музею, с тем чтобы хранился запечатанным еще в течение сорока лет.
После Крымской войны оживление, последовавшее во всей русской общественной жизни, побудило и Федора Васильевича переселиться в Москву, тем более что шелководство не дало ему средств для вполне независимого существования. Все обновлялось в то время в русской земле, все от теории переходило к практике, от слов к делу, от чисто литературного досуга к чернорабочему труду политического и социального преобразования. Настал исторический черед и для отечественных торговых и промышленных интересов, так долго пренебреженных, почти безгласных. Федору Васильевичу было предложено заняться изданием журнала для их специальной защиты. Он взялся за дело, и целый ряд блистательных обозрений осветил эту темную и глухую доселе область. Эти талантливые статьи читались не одними специалистами. Русская торговля и промышленность обрели живой, громкий, смелый и в то же время беспристрастный голос. Нужно было много таланта для того, чтобы от мира искусств и отвлеченных научных занятий перейти к такой противоположной, специальной, практической сфере и стать в ней хозяином; нужно было много нравственной силы, чтобы сохранить в ней полную независимость духа, не уступить, не поддаться на обольщения и сделки. Издание «Вестника Промышленности», продолжавшееся лет пять, оказало, без сомнения, благотворное действие и на всю среду торговых и промышленных деятелей, с которою сблизили Федора Васильевича его занятия журналиста. Но и сблизившись с нею, Чижов сохранился таким же, как был, и не переставал предъявлять ей свои строгие нравственные запросы. К чести упомянутых деятелей, они вполне оценили Чижова; его значение было авторитетно; его слово с весом. Его любили, уважали… но и боялись. Скоро от журнала перешел он к деятельности не только практической, но даже технической, и принял участие в постройке Троицкой железной дороги: это была первая русская частная дорога; до того времени, как известно, дороги строились у нас или казною, или же знаменитою французскою компанией. Эта мысль воспламенила Чижова, всегда страстно готового работать на родную землю и родной народ. Он отдался делу душою и стал душою дела. Дорога вышла образцовою и по устройству, и по бережливости расходов, и по строгой отчетливости управления, и по добросовестному соблюдению достояния акционеров. И уж как любил он эту дорогу, провел ее до Ярославля и Вологды и лелеял еще много планов для обеспечения будущей судьбы этого своего дорогого детища! Надобно было видеть, с какою артистическою нежностью составлял он свои железнодорожные годовые отчеты: целые томы цифр, процентных отношений, всякого рода затейливых статистических выводов!
Потребовалось учреждение в Москве частного банкового кредита, ибо до тех пор торговля и промышленность поддерживались только правительственным кредитом, то есть Государственным Банком. Для первого частного в Москве кредитного учреждения необходимо было приискать лицо, которого одно уже имя служило бы нравственным знаменем. И вот Федор Васильевич во главе Московского купеческого банка. Ново и чуждо, и не вполне симпатично было ему это дело, а при наших общественных нравах, при наклонности к произволу, при непривычке подчиняться требованиям закона, для всех равно одинакового, оно представляло особенную, серьезную трудность. Но такая борьба была ему по плечу. Он не только вышел из нее победителем, но и самым блистательным образом разрешил задачу. Чижову обязан Купеческий Банк, самый крупный и сильный изо всех частных банков в нашем отечестве твердостью своей первоначальной основы; он заложил прочный фундамент частному банковому кредиту в Москве и, можно сказать, во всей России; он установил образцовые порядки и показал пример, в торговой среде, строгого соблюдения долга, не взирающего ни на лица, ни на капиталы. Признав затем свою гражданскую миссию исполненною, он года через два вышел из директоров Банка, – впрочем, только для того, чтобы вновь водрузить свое честное, авторитетное знамя в новом, на иных началах возникшем кредитном учреждении, именно Московском купеческом Обществе взаимного кредита. В видах общего блага, нельзя не пожелать, чтоб чижовские предания в обоих учреждениях оставались навсегда живы и действенны…
Время шло. Я не стану исчислять другие промышленные и торговые предприятия меньшей важности, в которых Федор Васильевич принял участие советом и действием. Его общественное значение росло: он пользовался неограниченным доверием за границей; его имя было и перед русскою высшею администрацией ручательством за успех и правильное ведение всякого дела. Когда, после продажи Николаевской железной дороги иностранной компании, правительство приступило к продаже Московско-Курской дороги, и на сей раз оказалось возможным приобрести ее уже не иностранцам, а русским капиталистам, дело опять не обошлось без Чижова. С ним вело переговоры правительство – и важная внутренняя железнодорожная линия удержалась в русских руках. Став во главе нового предприятия, Чижов сохранил за собою председательство в правлении этой дороги до самой кончины. Участие в товариществе, купившем дорогу, сулило громадные выгоды, и молва скоро провозгласила Федора Васильевича миллионером, забывая или не зная, что по условию с иностранными банкирами, с помощью которых совершена была покупка, акции дороги могли быть пущены в продажу и обращены в деньги не ранее как через 18 лет, – то есть тогда, когда Чижову было бы свыше 80! Следовательно, не на личное пользование этими миллионами мог рассчитывать Федор Васильевич, а питал в душе иной замысел, как и оказалось впоследствии. Весь этот будущий, действительно огромный, двухмиллионный, если не более, капитал завещан им городу Костроме для устройства высшего технического учреждения в крупных размерах, и еще четырем городкам Костромской губернии для четырех вспомогательных ремесленных училищ.
