Нет желаний - нет счастья - Петер Хандке

Он и его старший брат погибли в самом начале второй мировой войны. Дед до войны продолжал копить и вновь потерял накопленное в безработицу тридцатых годов. Он копил, а значит: не пил, не курил и можно сказать не играл. Единственное, что он себе позволял, — это сыграть в карты в воскресенье; но и те деньги, которые он выигрывал — а играл он с умом и почти всегда бывал в выигрыше, — он откладывал, разве что совал самую мелкую монету детям. После войны он снова начал копить и копит поныне, будучи уже на пенсии.

Его сыну, оставшемуся в живых, владельцу столярной мастерской, в которой заняты двадцать рабочих, нет нужды копить; он вкладывает деньги в дело; а это значит, что может пить и играть, в его положении это даже полагается. У него, в отличие от всю жизнь молчавшего, замкнувшегося в себе деда, благодаря этому несколько развязался язык, что он использует, представляя, как член общинного совета, захудалую маленькую партию, грезящую на основании великого прошлого о великом будущем.

Женщина, родившаяся в таких условиях, была заранее обречена. Можно сказать и утешительно: у неё по крайней мере не возникало страха перед будущим. Гадалки на храмовых праздниках предсказывали будущее по руке только парням, а у женщин какое будущее — смех, да и только.

Нет права на инициативу, всё заранее определено: первые заигрывания, смешки, смущение, позже первый раз несвойственное ей самообладание, которое входит в привычку, первые дети, недолгие минуты со всеми после возни на кухне, глухота к ней окружающих, её глухота к окружающим, привычка разговаривать с самой собой, больные ноги, расширение вен, а там беспокойный сон, рак матки, и со смертью исполнено предопределение. Всё это составляло элементы, детской игры, в которую охотно играли местные девочки: устала — очень устала — больна — тяжело больна — умерла.

Мать была предпоследней из пятерых детей. В школе она проявила себя умной девочкой, учителя давали о ней самые положительные отзывы, больше всего хвалили за аккуратный почерк; но школьные годы быстро кончились. Учение было как бы детской игрой; женщина получала положенное законом образование, но, став взрослой, обнаруживала его ненужность. Ей приходилось привыкать дома к будущим семейным обязанностям.

Да, страха она не испытывала, кроме естественного — в темноте и в грозу; и ощущала только переходы от тепла к холоду, от влаги к сухости, от душевного равновесия к недомоганию.

Время, отмеченное церковными праздниками, пощёчинами за недозволенное посещение танцплощадки, завистью к братьям, радостью участия в хоре, бежало быстро. Всё, что ещё происходило в мире, было как бы в тумане; газет они не читали, кроме воскресной газеты их епархии, да и в ней только роман с продолжениями.

А сами воскресенья: варёная говядина с соусом из хрена, игра в карты, смиренное присутствие женщин, однажды всей семьёй сфотографировались с первым радиоприёмником.

Мать была непоседой, на всех фотографиях она то встанет руки в боки, то обнимет младшего брата. И всегда весело смеялась, словно и жить иначе не могла.

Дождь — солнце, на улице — дома: женские настроения зависели от погоды, поскольку «на улице» почти всегда означало — собственный двор, а «дома» — только собственный дом без собственной комнаты.

Климат в наших краях подвержен робким колебаниям: холодная зима и знойное лето, но после захода солнца или просто в тени можно и летом замёрзнуть. Много дождей; часто уже в начало сентября перед слишком маленькими окошками все дни напролёт висит влажный туман, окошки и сегодня делают не больше; капли воды на бельевых верёвках, жабы в темноте под ногами, комары, насекомые, ночные бабочки даже днём, под каждым поленом в дровянице мокрицы и черви; с этим надо было мириться, другой жизни они не знали.

Редко, ничего не желая, она была чуть счастлива, чаще же, не желая ничего, она была чуточку несчастлива.

Возможностей сравнить свой уклад жизни с иным укладом нет: что ж, и никаких потребностей?

Началось всё с того, что моя мать чего-то захотела: она захотела учиться; когда она училась в школе, ещё будучи девочкой, она себя хоть немного ощущала. Именно так, как говорят: «Она себя ощущала». Первое желание, к тому же высказанное и не раз повторенное, стало навязчивой идеей. Мать рассказывала, что «умоляла» деда разрешить ей учиться. Но об этом не могло быть и речи: движения руки было достаточно, чтобы с этим покончить; отмахнулся — и думать о том нечего.

Тем не менее в пароде глубоко коренится стародавнее уважение к совершившимся фактам: беременность, война, государство, обычаи, смерть. Когда моя мать просто ушла из дому, пятнадцати или шестнадцати лет, и в отеле на берегу озера стала учиться стряпать, дед согласился с её желанием, раз уж она всё равно ушла; кроме того, стряпая, многому не научишься.

Но другой возможности уже не было: судомойка, горничная, помощница повара, шеф-повар. «Есть будут всегда». На фотографиях — покрасневшее лицо, блестящие щёки; мать подхватила под руки оробевших серьёзных подруг, тянет их за собой; на лице радость от уверенности в себе: «Со мной никакой беды в жизни не случится!»; откровенная, бьющая через край жажда общения с людьми.

Городская жизнь: дешёвые короткие платья, туфли на высоких каблуках, холодная завивка и клипсы, беспечность и жизнерадостность. Мать даже побывала за границей! — горничной в Шварцвальде, тьма ПОКЛОННИКОВ, никому ни вот столечко! Погулять, потанцевать, поболтать, повеселиться: обманные манёвры, чтобы не допустить половой близости, «да мне никто и не нравился». Работа, развлечения; то тяжело на сердце, то легко. У Гитлера по радио звучный голос. Тоска по родине, как у всех, кто ничего не может себе позволить; и снова отель на берегу озера, «я уже работаю в бухгалтерии», похвальные отзывы: «Фрейлейн… обнаружила способности и сообразительность… Нам жаль расставаться со столь прилежной и жизнерадостной… Она уходит от нас по собственному желанию». Она каталась на лодках, танцевала ночи напролёт, не знала усталости.

10 апреля 1938 года: произнесено то самое немецкое «да!». «В 16 часов. 15 минут после триумфального следования по улицам Клагенфурта на площадь под звуки баденвейлерского марша въехал фюрер. Ликование масс не знало предела. Гладь свободного от льда озера Вёртерзе отразила тысячи знамён со свастикой, украшавших санатории и загородные виллы. Имперские самолёты и наши местные, казалось, соревновались в скорости с облаками».

В газетных объявлениях предлагались значки к избирательной кампании и флаги из шёлка или из бумаги. Футбольные команды, закончив игру, прощались со зрителями выкриками согласно предписанию: «Зиг хайль!» На автомашинах знаки «А» заменили знаком «Г». По радио в 6.15 — приказы, в 6.35 — призывы и лозунги, в 6.40 — утренняя зарядка, в 20.00 — концерт из произведений Рихарда Вагнера и до полуночи — развлекательные программы и танцевальная музыка имперской радиостанции в Кёнигсберге.

«Твой бюллетень для голосования 10 апреля пусть выглядит так: больший круг под словом ДА перечеркни жирным крестом».

Воры, выпущенные на свободу в эти дни и вновь попавшиеся, изобличали себя, утверждая, будто купили спорные товары в магазинах, которых, поскольку они принадлежали евреям, ВООБЩЕ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВОВАЛО.

Факельные шествия и митинги; здания с новыми государственными эмблемами обрели ЛИЦО и ВЫТЯГИВАЛИСЬ В ГЕРМАНСКОМ ПРИВЕТСТВИИ; леса и горы также украсились; перед сельскими жителями исторические события разыгрывались в виде спектаклей на природе.

«Все мы были взбудоражены», — рассказывала мать. У них появились какие-то общие переживания. Даже скука буден представлялась весельем праздников — с таким настроением трудились «до глубокой ночи». Наконец-то обнаружилась великая связь между всем, что до сих нор было непонятным и чуждым; всему словно нашлось своё место, и даже отупляющая, механическая работа стала осмысленной. Рабочие движения, которых она требовала, внезапно обрели — ибо человек сознавал, что их одновременно выполняют множество других люден, — бодрый спортивный ритм, тем самым человеку казалось, что он хоть и в сильных руках, по всё-таки свободен.

Ритм стал существованием, он стал ритуалом. «Общая польза выше личной, общие интересы выше личных». Человеку казалось, что везде он дома, а потому исчезла и тоска по родному долгу; на обороте фотокарточек у матери записаны разные адреса, впервые она завела (или получила в подарок?) записную книжку: появилось вдруг так много знакомых и так много всего случалось, что-то можно было ЗАБЫТЬ. Ей всегда хотелось чем-либо гордиться; а раз всё, что она теперь делала, оказывалось по-своему важным, то она могла и вправду гордиться не чем-то определённым, по вообще, эта гордость стала её состоянием, выражением обретённой полноты жизни; с этим смутным чувством гордости она не хотела теперь расставаться.