Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак - Аркадий Вайнер

Всепроникающее, неразборчиво гудящее радио заголосило на весь аэропорт:

— …Посадка на 342-й рейс производится… Регистрация заканчивается…

Лила крепко взяла меня за руку.

— Не ходи дальше… Я ненавижу прощаться с тобой…

— Только на два месяца, — натянуто улыбнулся я и постарался пошутить: — Вот усовершенствуешься в Москве и сразу домой…

— Я ненавижу прощаться с тобой… — не слушая, повторила Лила. — Я, как собака, прощаюсь навсегда… Я боюсь больше не увидеть тебя…

Вышел на площадь и увидел, что уже совсем рассвело. День занимался нехороший, с ветром и изморосью. Поднял воротник плаща и направился к автобусной остановке. Через час я буду на службе, можно кое-что успеть, пока все не соберутся. Сегодня хлопотный день: Петю Верещагина переводят с большим повышением — прокурором в Октябрьский район, женщины наши устраивают проводы.

Петр — человек многих редких качеств. Иногда мне кажется, что господь бог закинул его на нашу хмурую землю для возбуждения массовой зависти в других мужиках. Петьку любят все: тюремная охрана, женщины, сослуживцы и начальство. Он такой миляга, что, по-моему, даже подследственным хочется ему в чем-нибудь сознаться.

Я ему тоже маленько завидую, без злобы, по-хорошему. Не его успехам, а ему самому: случается ведь так, что природа на семерых копила, а одному все отвалила, всеобщая симпатия к нему заслужена им и добротно отработана. Начальство любит его справедливо, не как подхалима и тонкого ловчилу, а как энергичного, напористого работника, быстрого, умного и точного. Сослуживцы — за то, что он хороший товарищ, весельчак и бессребреник. А женщины независимо от возраста, образования и служебного положения видят в нем свой потаенный идеал — или сына, или мужа, или любовника.

К сожалению, его не любит Лила. Как-то я спросил ее: почему? Она засмеялась и ответила довольно уклончиво:

— Если бы мне нравились такие мужики, я бы не вышла за тебя замуж…

Я хотел дождаться, пока взлетит самолет. Аэробус, серебряный толстобокий кит, тяжело ползал по рулежным дорожкам, неуклюже развернулся, медленно уехал в другой конец поля. И, глядя на его задышливое тучное тулово, я не мог представить, что все это сооружение может жить не только на бетоне.

Далеко-далеко, на краю взлетной полосы он замер, утихло его натужное дыхание, и все умолкло. И тишина висела такая пронзительная, что я слышал волглый стук дождевых капель о поля своей шляпы. Сочились секунды, и было совершенно ясно, что эта пузатая громадина, поглотившая Лилу и еще человек триста, одумалась, вошла в понятие: сейчас подкатят трап, всех выпустят на волю и пустая придумка благополучно закончится.

Такое летать не может.

Тугая волна грома ударила в лицо, пролетела надо мной, и я увидел, что аэробус с чудовищной, недостоверной скоростью приближается; бесследно исчезла его неуклюжая рыхлая толстота, навстречу мчалась мерцающая металлическая гора, вздыбленная над землей раскатами свистящего рева. Незаметно оторвался от серой тверди полосы, распрямил крылья и нырнул в тусклую клочковатую вату облаков.

Четыре расплывающиеся полоски, четыре дымные линейки турбинного выхлопа прочертили низкое сумрачное небо, как нотная строка сумасшедшей партитуры…

2 глава

Ветер пахнул осенью — яблоками, сырой листвой, самолетной керосиновой гарью, с ветром летел горьковатый запах прощания. Я пытался прикурить сигарету, но слабый язычок пламени срывался с зажигалки, тщедушный газовый огнемет издавал лишь сопливое слабосильное сипение.

За спиной шоркнули по луже автомобильные шины, придушенно взвизгнули тормоза, из-под правого моего бока выполз тупорылый «Жигулиный» капот, и в рамке открытого окошка появилась круглая физиономия Сеньки Толстопальцева.

— Жить надоело? — спросил он и покрутил пальцем у виска.

— А я не затягиваюсь, — и показал ему незажженную сигарету.

— У вас в прокуратуре все шутники такие?

— Все. По утрам мы поем и смеемся, как дети. Ты в город?

— Ну да, А ты провожал?

Я распахнул дверцу, уселся рядом с ним, и нега теплого тугого машинного воздуха, густо настоянного на хорошем табаке, захлестнула меня. За никелированной оградкой на щитке лежала пачка «Мальборо». Сенька отпустил сцепление, и его нарядный «Жигуленок» с мягким подвыванием рванулся к выездному шоссе.

— Жену в Москву отправлял, — сказал я и достал из красно-белой пачки сигарету. — Давай потянем твоих заграничных, с чужим духом…

— Кури, кури, — благодушно разрешил Сенька. — От них кашель лучше, фирменный. А жена что, в командировку?

— Ну, вроде бы. Учиться поехала. В Институт усовершенствования врачей…

— Еще учиться? — удивился Сенька. — У меня последняя радость в жизни осталась: снится иногда по ночам, что пришел куда-то сдавать экзамен, как всегда, ничего не знаю, потом холодным обливаюсь, от ужаса просыпаюсь! И такое счастье охватывает — никогда никаких экзаменов больше сдавать не надо!

— Да, Сенька, я помню, как мы в школе брали первого апреля твой дневник пугать своих родителей…

— А вот, видишь, не глупой других вырос! — весело захохотал Семен, и машина, будто пришпоренная его смехом, помчалась быстрее.

— По-моему, много умнее, — заверил я его серьезно. — А ты что в аэропортутакую рань делал?

— Посылку друзьям отправлял. Хорошие люди, пусть плодами наших садов полакомятся…

— Пусть полакомятся, — разрешил я. — А ты разве садовод?

— Почему садовод? — удивился Сенька. — Я директор конторы по ремонту квартир…

— А откуда же у тебя плоды садов?

— Ты что, Борь, без головы? Иди на рынок, там только птичьего молока нет…

— Да, наверное… Я вообще думаю, что, если друзьям такого головастого парня понадобится птичье молоко, ты и его где-нибудь надоишь…

— Пока не просили, — скромно пожал плечами Сенька. — Понадобится, найдем…

Сенька ткнул пальцем в кнопку магнитофона под щитком, и кабину, как аэростат, распер музыкально пронзительный крик Глории Гейнор.

— А сигареты у тебя хорошие, — заметил я. — Где достаешь?

— Тут… в одном месте… неподалеку, — сделал неопределенный жест Сенька. — А ты помнишь, как мы на железнодорожном разъезде чинарики подбирали?

— Да, вдоль полотна всегда валялись окурки. У тебя был шикарный портсигар — банка из-под монпансье. А у меня…

— Жестянка из-под зубного порошка «Новость»! — радостно всколыхнулся Сенька и растроганно-грустно добавил: — Сколько вместе прожили, а теперь годами не видимся…

— Мой прокурор говорит, что в наше время могут дружить между собой только люди, которые вместе живут или вместе работают…

— Очень правильно говорит твой прокурор! — серьезно согласился Сенька, а потом засмеялся. — Слушай, Борь, не можешь потолковать с ним, он меня не возьмет к вам? Будем с тобой вместе работать и дружить, как раньше…

— Прекрасная идея! — усмехнулся я. — Думаю, мой прокурор ни перед чем не остановится, лишь бы укрепить нашу пошатнувшуюся дружбу. Только я не понял: тебе что, твоя работа не подходит?

— Почему? — возмутился Сенька. — У меня место прекрасное! Только очень хлопотное. С утра до ночи беготня, вздохнуть некогда…

— Это хорошо, когда работы много. Ты не жалуйся. Плохо станет, если выгонят, тогда и дела кончатся.

— А я и не жалуюсь! Но времени мало, ни на что не хватает. Кстати, ты сегодня пойдешь на поминки?

— На какие поминки?

— Так сегодня девять дней Васе Дрозденко… Ты что, эту историю не слышал?

— Слышал. Так, краем уха…

— Ничего себе! Краем уха! Весь город об этом говорит! А ты у себя там краем уха слышал! Это городская сенсация!.. Совсем вы бандитов распустили — живых людей давить!

— У меня таких сенсаций полный сейф. Я этого Дрозденко и помню-то совсем плохо. Он, кажется, старший брат Славки нашего?

— Ну конечно! Мы со Славкой вместе в первый класс пошли, а Васю, покойника из седьмого вышибли… Помнишь, они в бараке за вторым двором жили…

— Да я у них дома никогда и не был… И Славку много лет не видел…

— Боря, поверь мне, старому другу, — портит тебя твоя работа. Очерствел ты, браток! Видел, не видел! Какая разница! Мы со Славкой десять лет дружили, такой кусок жизни собакам не бросишь. А у него горе большое, брат единственный погиб. Им сейчас сочувствие, уважение к памяти усопшего дороже хлеба! Ты бы надел форму, зашел к матери поклониться, глядишь, на том свете не один грех простят… Жизнь у тебя ведь мрачная, чужими слезами огорченная…

— Ты нравишься мне своей сердечностью, Сеня. И склонностью научить других правильно жить, понимать и чувствовать. Воистину глупый любит учиться, а умный умеет учить…

— Смеешься надо мной? — укоризненно покачал он головой.