Мысли перед рассветом (фрагмент) - В Тростников

плименты. Эту уступку силе, впрочем, вполне можно простить точному естествознанию, ибо, развиваясь своим собственным путем, оно, как мы увидим, пришло затем к выводам, резко противоположным тем, которые были бы желательны для владычествующей идеологии, и тем самым реабилитировало свою пассивность в философских вопросах. В девятнадцатом и двадцатом столетиях возникло такое множество имитирующих науку построений, что этот период смело можно назвать эпохой псевдонауки. Но первый прецедент относится все же к восемнадцатому веку, когда Лаплас подарил ценный аргумент атеистическому мировоззрению, будто бы доказав научно детерминистичность всех явлений природы (хотя он ничего не знал о микроструктуре материи и поэтому не мог вложить никакого реального содержания в свою фразу о "легчайших атомах", движение которых якобы управляется неизменными законами) . Надо еще раз отметить, что непременной чертой псевдонаучных теорий была их претензия на универсальность, т.е. их желание стать замкнутыми, объясняющими весь мир. Это само по себе является верным признаком ложности. Все теории такого сорта были, по существу, системами. Эти научные по виду, но мировоззренческие по содержанию построения не всегда принимались одинаково умеренными адептами бездуховности и ее отчаянными крайними клевретами: например, марксизм был одобрен только вторыми, а фрейдизм -- только первыми (вторые после нескольких лет восторга начали осознавать, что фрейдизм несовместим с марксизмом и сохранили более нужную им систему, расставшись с другой; правда сейчас в результате некоторой "конвергенции", они становятся все более терпимыми к фрейдовским иде70 ям) . Но дарвинизм угодил всем, что подчеркивает его служение коренным аспектам идеологии бездуховности, ее центральному требованию: изгнать Бога из мировой картины. Конечно, псевдонаучные системы имели успех только в силу достигшего кульминации в прошлом столетии легковерия. Но этому успеху сильно содействовали также различные приемы обработки общественного мнения: создание атмосферы благожелательности по отношению к системе, ее рекламирование через массовые средства печати и научно-популярные издания, включение ее основ в школьные программы (как это было с дарвинизмом вскоре после его появления), превращение этой системы в модную точку зрения, как бы подчеркивающую интеллигентность и прогрессивность всякого, кто ее придерживается, а также создание атмосферы нетерпимости по отношению к альтернативной концепции, высмеивание, поругание и поношение несогласных и т.д. Ни одна атеистическая псевдонаучная концепция (не считая тех, из-за которых начиналась драка внутри самого Братства Атеистов, как это случилось с марксизмом) в Европе восемнадцатого-двадцатого веков не находилась в равноправном положении с противоположным мнением, ни разу она не подверглась обьективному спокойному обсуждению (хотя могла создаваться видимость такого обсуждения), где все аргументы взвешивались бы на весах логики и обоснованности фактами. Каждая из них встречалась таким оглушительным криком радости, что у всякого, кто и мог бы высказать серьезную критику в ее адрес, пропадала всякая охота это делать. Напротив, если кто-то из ученых примыкал к концепции, начинал ее пропагандировать и популяризировать, он быстро становился знаменитым, получал кафедру, получал возможность 71

публиковаться и т.д. Такие соблазны сгубили не одного специалиста в естествознании, в том числе и действительно талантливых ученых: испытав однажды легкий способ выдвижения в науке, они не могли уже вернуться на трудный и тернистый путь бескорыстного поиска истины, который один может привести к настоящему величию ума. Дарвинизм так ловко замаскирован под научную теорию, что для выяснения его действительной сущности нам понадобится логический анализ, основанный на совершенно беспристрастном подходе к предмету. Чтобы достичь истины, необходимо прежде всего очистить свое сознание от внушенных предубеждений. Мы так привыкли ко мнению, будто Дарвин -великий натуралист и его учение явилось важной вехой в развитии биологии, что нам трудно вместить любое другое представление о нем. Даже те, кто считает дарвинизм безнадежно устаревшим, а все попытки модернизировать его -- тормозом, препятствующим движению вперед современной биологии, не отваживаются идти в своем отрицательном отношении к нему так далеко, чтобы назвать его псевдотеорией. Они признают, что у Дарвина были недоработки, что он склонен был делать слишком поспешные выводы из доступного ему материала, но остаются в убеждении, что для своего времени дарвинизм был большим научным достижением. Снова, как и при анализе Ренессанса, нам придется снять переворачивающие мир вверх дном очки, которые так давно надеты нам на глаза, что мы перестали их замечать. Когда мы снимем их и увидим, что небо простирается над головой, а земная твердь -- под ногами, где и положено ей быть, чтобы можно было уверенно стоять на ней, нас покинет чувство головокружения и сомнений, возникающее при всяком чтении 72 книг об эволюции животного и растительного царств. Ведь и в тех случаях, когда авторы этих книг спорят с Дарвиным или ссорятся между собой, все это остается спором людей, видящих мир одинаково перевернутым, но не согласных друг с другом в деталях. Первый факт, уяснение которого приблизит нас к истине, заключается в том, что с самого начала дарвинизм был ориентирован на идеологический, а не на научный результат. Дело обстояло не таким образом, что Дарвин, наблюдая явления живой природы, пришел к идее естественного отбора как к единственно научному их объяснению, а таким, что он исходил из задачи объяснить существующую картину живого мира, не прибегая к понятиям, которые могли бы вызвать мысли о Создателе, Высшем Разуме и т.д., то есть объяснить, каким образом имеющееся многообразие поражающих своей приспособленностью и совершенством организмов возникло из самых примитивных форм "само собой". В середине девятнадцатого века, когда идеология бездуховности достигла апогея могущества, а слово "наука" прочно стало пониматься как "рассуждение, не пользующееся никакими понятиями, связанными с Богом", такая предзаданная установка не воспринималась как нечто необъективное, поэтому Дарвин и не пытался скрыть ее. Он писал: "Боже избави меня от ламарковских бессмыслиц вроде склонности к прогрессу". Из этих слов ясно, что приступая к работе, он заранее более всего опасался, как бы ему в голову не просочилась непрошенная мысль о какой-либо внутренней направленности хода эволюции. Но что, вообще говоря, может натолкнуть исследователя на ту или другую мысль? Очевидно, факты, логика, стремление объяснить наблюдаемые явление, уложить их в русло единой и стройной концепции. Выходит, Дарвин с самого нача73

ла отказывался от всякой теории, как бы хорошо она ни соответствовала фактам, если только она допускала наличие в природе целесообразности, содержала хотя бы робкое предположение о том, что тенденция к прогрессу может быть заложена в живой материи как ее имманентное свойство. Это означает, что Дарвин исходил из идеологической установки, которую никакой материал не должен был поколебать. Он приступил вовсе не к написанию научного труда, а к значительно более важному и почетному делу: к созданию манифеста по вопросам живой природы, к разработке подробной инструкции, как нужно отвечать на самый неприятный для атеиста вопрос: "Если Бога нет, то кто же создал все живое?" -- "Никто, -- нужно было отвечать, согласно этой инструкции, -- оно само создалось". Все разобранные в "Происхождении видов" примеры, все блестящие в литературном отношении рассуждения этой книги были направлены на одну цель: сделать такой ответ убедительным. Еще с большей откровенностью демонстрируют (уже в течение ста лет) примат идеологии над научностью последователи Дарвина. Приведем только один пример. В рецензии на антидарвинов скую книгу Л.С.Берга "Номогенез" П.В. Серебровский писал: "В высшей степени правилен подход к делу гениального Дарвина -- искать пути эволюции всюду, где можно, боясь одного -- забрести в виталистический вертеп". Ученик повторил зарок учителя, но сформулировал его резче и понятнее. Успех книги Дарвина превзошел все ожидания автора. Она была продана в один день. Гул восторга распространялся по Европе, как круги на воде от упавшей глыбы, и скоро Дарвин стал самым популярным человеком своего времени. Нам сейчас даже % трудно осознать, как грандиозна была его слава. 0 нем говорили всюду, на него ссылались в самых различных статьях и даже в художественных произведениях. Но ведь среди миллионов людей, зачитывавшихся "Происхождением видов ", были лишь несколько десятков специалистов, способных с полным знанием дела оценить научные достоинства или недостатки этого труда. Значит, его пафос был отнюдь не в научном аспекте. Дарвинизм был встречен громким ликованием и для него сразу же был воздвигнут пьедестал, недосягаемый для критики, потому, что он угодил важнейшим требованиям и запросам идеологии и дал ей козырную карту, которой так не хватало. Кроме идеи "само собой", он авторитетом науки освящал идею "войны всех против всех", выдвинутую одним из ее пророков -- Гоббсом. Нельзя было не оценить мастерство человека, одним ходом достигшего сразу двух целей. Энгельс писал: "Дарвин, которого я как раз теперь читаю, превосходен. Телеология в одном из своих аспектов не была еще разрушена, а теперь это сделано". А вот слова Гельмгольца: "Дарвинова теория заключает существенно новую творческую идею. Она показывает, что целесообразность в строении организма могла возникнуть без вмешательства разума, в силу самого действия одних естественных законов ". 74 75