Война, которой не было - Оксана Макарова

сделали все, как договорились, забрали у охранников оружие, но не успели и шагу сделать, как раздалась автоматная очередь. Я успел спрятаться за мотоциклом. Ярослава же моего сразу наповал, сволочи! Наши из засады прикрыли меня, и немец, видимо, решив, что меня убил, стал поливать по ним. В это время я сделал кувырок и оказался за стволом поваленного дуба, прицелился и стрелял, стрелял, стрелял. За Ярослава, за ребят, которые навсегда остались там в лесу, за Нюру, за тех, кто уже никогда не вернется домой, за тех, кто не успел начать жить, любить, познавать мир. Наконец, он упал. Я убедился, что он не шевелится, и осторожно пошел к нему. Да, такое сложно забыть! Даже спустя много лет! Немец смотрел на меня остановившимся, ничего не выражающим взглядом, от которого мурашки по коже бежали. Подошел Егорыч. Вдруг рация охранника, лежавшая на земле, зашипела, грубый голос стал что-то кричать по-немецки. Не растерявшись, Миша произнес прямо в динамик по-немецки, что путь свободен. Наступило молчание. Это были самые длинные тридцать секунд в моей жизни. «Sehr gut», — ответил грубый мужской голос фразой, понятной без перевода. Я с восторгом и уважением смотрел на нашего спасителя. Он же, не изменив выражения лица, сказал, что надо занять позиции. Мохов должен был остаться в засаде для прикрытия. Задача Павла Королева была с первого выстрела убить водителя, а наша — схватить фашистского генерала.

Паша со своей задачей справился прекрасно. Я решительно двинулся к машине, но Егорыч оттолкнул меня со словами: «Рано тебе еще умирать!». Я упал возле колеса. Он же в один прыжок оказался возле автомобиля и дернул за ручку дверцы. Послышался выстрел. Егорыч стал оседать. Еще один выстрел. Послышались стоны немца. Я подполз к Егорычу. Он смотрел прямо на меня своими ясными голубыми глазами и улыбался так, будто ничего не произошло. Он был еще жив. В это время Паша связал руки немцу своим ремнем, а ноги его ремнем. Решили, что мы с Моховым понесем Егорыча, а Королев будет идти сбоку и держать под прицелом генерала. Так шли мы часа три. Фашистский генерал рассказал много важного. Егорыча спасти не удалось.

Прошел еще один год войны, страшный год. Страшный не потому, что он как-то сильно отличался от прошлого количеством смертей или лишений. Нет, просто пришло осознание того, что война быстро не закончится. У нас в роте в основном были простые парни, деревенские, совсем еще зеленые, и все, как и я, были уверены, что войны не будет! Не может быть! После первого обстрела надеялись, что она ненадолго. Не больше, чем на пару месяцев. И вот прошло два года. Стало понятно, что мы сильно заблуждались. Заблуждались не только в этом… Когда мне пришлось убить первого немца, я сам чуть не умер от страха и сердечной боли. Надеялся, что он будет последним. Как же сильно я ошибался! Сначала вел счет убитых мною. А потом к нам в плен стали попадать совсем молоденькие, испуганные, ничего непонимающие. Не убивать я не мог: убили бы меня. Но считать перестал. Мне стало жаль и их, и нас.

Боже, какие крики стояли в лазарете! Ноги, руки без наркоза резали. Ушли из деревни мальчики здоровые, полные жизни, а вернулись инвалиды, с потухшими глазами и покалеченной жизнью. А прошло-то всего чуть больше двух лет. И хорошо еще, если вернулись.

А когда зима пришла, стали умирать не от пуль и снарядов, а от холода и голода. Жажда! Как страшно хотелось пить! Еще и снег есть запрещали.

А ведь еще одежду как-то чистить надо. Стирать нечем, так мы одежду палили. Да, да! Пропаливали! — повторил дедушка, отвечая на немое удивление слушателей. — Воды то нет, а дезинфицировать как-то надо, — пояснил он и замолчал. Прошло несколько минут.

— Некоторые с ума сходили. Так их приходилось застреливать, — неожиданно произнес он. — Да, в своих же стрелять! Порой так хотелось сойти с ума, чтобы это все побыстрее закончилось. Вот товарищ мой, Мишка, студент, невеста у него была в Саратове. Так он с ней умудрялся переписываться. Письма, правда, редко приходили, но он такой счастливый был, когда их читал и перечитывал. А тут что-то месяц, другой проходит, а писем все нет и нет. Он старые уже до дыр зачитал. До сих пор помню его глаза, когда почту раздавали. Столько радости, надежды, любви! И вот, наконец, ему передают долгожданный конверт, он торопливо открывает, читает. Вижу, что с каждой строчкой лицо его меняется, жестче становится. Дочитал, вскочил, бросил листок и выбежал. Я поднял его, пробежал глазами. Убили. Мишка вернулся только к отбою, бросился на кровать. Я не знал, что тут можно сказать. Он повернулся ко мне и прошептал: «Я завтра буянить буду, ты скажи — свихнулся, пусть на трибунал ведут. Хотел застрелиться — не смог!» Я, дурак, промолчал. Хотя, что тут скажешь. На следующий день всё так и случилось. Спустя два дня его расстреляли.

В течение всего следующего года все ближе и ближе подходили красноармейцы. Это внушало надежду. Общий дух отряда поднимался с каждой новой весточкой о наступлении советских войск. Весной мне доверили диверсионную группу солдат-новобранцев. Дали приказ. Заминировать железную дорогу, чтобы устроить крушение немецкого поезда с вооружением и провизией. 21 июня 1944 года, за день до начала операции по освобождению Белоруссии, мы выполнили все подготовительные работы. По данным разведки, на нашем участке по мосту должны были проехать три поезда, и чем больше мы успеем взорвать, тем лучше.

Мы на месте. Ждем. Минут за пять до назначенного времени на горизонте показалась баржа с нашими пленными. Ровно в момент начала движения поезда по мосту она заплыла под него. Я не смог отдать приказ. Второй ожидали через пару часов. За это время к нам прибежал гонец с негодованием. Я объяснил ситуацию, сказал, что иначе поступить не мог. Спустя некоторое время он вернулся с приказом взорвать следующий поезд в любом случае. Когда подъехал второй состав, повторилась та же ситуация. Я снова не смог. На этот раз приехал начальник отряда. Кричал. Грозил трибуналом. Я молча глядел ему в глаза. Когда же он, наконец, замолчал, я спокойно и уверенно сказал:

— Делайте со мной что хотите, но взрывать я не буду!

— Хорошо. Тогда я сам буду руководить! — уже тише сказал он.

Все время ожидания он сдержанно молчал. Показалась баржа. Поезд. Прошел половину. Я выдохнул.

— Взрывай!

Прошло почти три месяца после окончания войны, но она