Закон развития - Борис Анашенков

Павел поднял голову.

— Какая?

Тихон Андреевич сказал:

— С такой деньгой можно и без огорода обойтись, но тянет меня земля, Паш. Ох, тянет! Полкартошины бросил — десять целых получил. Вот она, высшая математика.

— Математика, — протянул Павел. — Сад бы насадил, он бы вернее, счет-то, был.

— Это так. Только жизнь-то у нас какая? Сегодня — здесь, завтра — там. Хотим вот на Москву меняться. Сад с собой туда не повезешь.

— Тут оставишь?! — строго спросил Павел. — Не пропадет. Всю страну, небось, объездил, оставил бы везде по яблоньке, вот тебе и памятник, лучше не придумаешь.

Тихон Андреевич искоса взглянул на брата.

— А ты поэт прямо.

Павел опустил голову.

— Коммунизм ведь строим.

Тихон Андреевич снова вздохнул.

— Я сад-то выращу, оставлю дяде, а он возьмет да яблочки мои на базар и свезет. «Волгу» на них купит. Это как?

Павел словно бы в восторге хлопнул себя по бедрам ладонями, закричал:

— Ох, Тишка, голыми руками за тебя не берись! Гони, значит, картоху до самого коммунизма! А откуда же садам-то взяться? С неба?

Тихон Андреевич надул щеки.

— Я свое отсадил. Пусть молодежь теперь сажает.

Помолчали.

— В деревне-то колхоз какой? — вдруг поинтересовался Павел, кивая на деревеньку, лепившуюся по косогору на другой стороне ручья.

— Был колхоз, перевели, говорят, на совхоз.

— Ну, и народ как, не обижается?

— Не бывал там, — сухо ответил Тихон Андреевич.

— Зря, — сказал Павел.

Тихон Андреевич с любопытством взглянул на брата. Павел смутился, посмотрел на небо и надел картуз.

— На выставке мы были. Поспорили малость. Мужики домой поехали, а мне говорят: «К брату заверни, потолкуй. Он там высокую политику делает, не нам чета».

— Помнят?

— А как же! Ты у нас так высоко залетел.

Тихону Андреевичу было крайне лестно, что в деревне помнят о нем, что односельчане как бы прислали к нему своего ходока. За умом, за советом.

Он шел своим прямым, крупным шагом и громким голосом говорил, что колхоз — это коллективная форма собственности, а совхоз — общегосударственная; антагонистического противоречия между ними нет, на известном этапе происходит их сближение и слияние...

Павел семенил впереди, вобрав голову в плечи, так что большой картуз почти лежал у него на спине, он все прибавлял и прибавлял шаг, и казалось, вот-вот побежит. И только вновь спросил, бывал ли Тихон Андреевич в соседней деревне.

Тихон Андреевич, досадуя на забывчивость брата, вновь ответил, что в деревне не был, да это ведь и не обязательно увидеть, чтобы иметь свое суждение: главное в политике — знать общие законы развития.

И снова большой картуз лег на узкие, сутулые плечи брата.

Прежде чем войти в квартиру, спустились в кладовку, которая размещалась в подвале. В первом отделении хранились дрова и груда досок для столярных поделок, другое все было загромождено сундуками, опутанными, как паутиной, белыми ростками картофеля, бутылями, кадками; на полках выстроились батареи бутылок и банок.

Тихон Андреевич, забыв на время о брате, ругнул Наталью Борисовну, которая неизвестно о чем думает, стал ожесточенно обрывать с картофеля длинные белые нити.

Вытирая лоб, отошел к дверям, сказал:

— Через два месяца новый будет, а этого, видишь, сколько остается.

— Верных пять сот вывезешь, — сказал Павел. — А то и поболе. Насыпай с вечера баул, поеду завтра. Чего деньгами швыряться!

«А что в самом деле? — подумал Тихон Андреевич. — Чем выбрасывать, лучше продать. На деньги эти пиджак Павлу можно купить».

Он подумал, что такое решение устроит и Наталью, и повеселел.

— Ну, смотри, вольному, как говорится, воля. Ты старшой. Конечно, обидно, что пропадает добро. Ишь, целый лес вымахал. Говорят, что радиоактивным излучением сейчас ростки убивают. Опыты пока только.

Тихон Андреевич обошел кладовую.

— Разбаловалась Наталья у меня. Не лежит душа у нее к хозяйству. Доски преют, картофель прорастает, банки в паутине... И дочери в нее пошли. Беззаботные. Не ценят... Это я опята замариновал. Осенью их богато было, земли не видно. Что, думаю, добру пропадать! Семьдесят пять банок. Свой консервный завод. А это синенькие, огурчики, перчик. Винцо тоже свое, вишневое. Завод!

— Грибков-то многовато, — заметил Павел. — Положи мне несколько баночек в баул. Товар ходкий.

Тихон Андреевич рассмеялся.

— Что? Разгорелась душа? Бери, не жалко.

Наталья Борисовна уже накрывала стол.

Укоризненно взглянув на мужа, повела гостя в ванную.

Павел раздевался медленно. Стянул рубаху, посидел в одной майке, снял носки и опять посидел, разглядывая ступни, шевеля пальцами босых ног. А Тихон Андреевич, сильно толкая дверь, врывался в комнату то с одной, то с другой вещью, громко говорил:

— Видишь? Работка-то... Порода-а... А ты, небось, думал, сложа руки сидит Тишка? Нет, брат, мне сидеть не приходится.

Из двух старых шапок, которые Наталья Борисовна хотела выбрасывать, он смастерил одну, причем сам был и за скорняка. Дав Павлу подержать шапку, нахлобучил ее на голову, вышел и через минуту принес брюки, которые он перелицевал сам, и тужурку, переделанную из старого кителя.

Павел в одном исподнем стоял в ванной, когда Тихон Андреевич вошел к нему с весами в руках.

— Вот. Весы! — сказал он с гордостью. — Сам сделал, все сам. Над балансиром две ночи бился. Видишь, чашечки, как ни наклоняй, в горизонтальном положении остаются. Две ночи просидел над этой штукой. — Оглянулся на брата, переступавшего на каменном полу босыми ногами, подхватил весы под мышку.

— Ну, мойся, мойся.

Павел закрылся в ванной, а Тихон Андреевич, так и не сняв шапки, ходил из комнаты в комнату, трогал сделанные им вещи, взволнованно переводил дыхание.

В ванной зашумело и стихло. Павел позвал брата.

— Ну-ка, наладь кранты свои, — попросил он, — замучился совсем. То ледяная, то кипяток.

Тихон Андреевич объяснил про «кранты», смущаясь наготы брата, хлопнул Павла по спине.

— Как, покидаемся? Помнишь, как щелкал Тишку?

Хохотнул довольно и пустил душ на полную мощность.

— Много, много, куда? — запротестовал Павел.

— Лей, не жалей! — закричал Тихон Андреевич и, выйдя на кухню, велел жене подбросить еще дров.

Он стал скуповат под старость, не давала покоя мысль, что, получая все время большие деньги, не сумел скопить приличной суммы. Захотелось теперь машину — и приходится экономить. Себя он упрекать в чем-либо не привык, винил в бесхозяйственности жену, но легче от этого не становилось.

Сейчас ему было приятно не жалеть дров для брата.

Он прошел в столовую, удовлетворенно осмотрел стол.

— Шапку-то сними, отец, — сказала Наталья Борисовна.

Тихон Андреевич снял шапку, повернулся было и остановился, словно только сейчас вспомнил.

— Павел — чудак, — сказал он немного заискивающе, — пристал: дай, говорит, картошку вам продам. Чего добру пропадать!

Наталья Борисовна рассмеялась.

— Чего веселишься? — нахмурился Тихон Андреевич. — Я так и этак его отговаривал, он ни в какую. Узнал, что в позапрошлом году три мешка пропало, с лица переменился. Крестьянин! Сама из деревни, знаешь, каково на сердце, когда добро переводится зря. Для него это вроде удовольствия. Пусть попробует. Не здесь, конечно, в райгороде. А на деньги эти купим ему что-нибудь... Пиджак...

— Да ты что, отец? — Наталья Борисовна, казалось, теперь только поняла, о чем речь. — Что он, спятил?

Удивительный человек Наталья! Как к ней ни подходи, она обязательно найдет способ испортить настроение.

Павел внезапно вошел в столовую.

— Вот и я, — сказал он весело, с непонятной своей усмешкой в сторону. — Двадцать лет сбросил.

Тихон Андреевич покраснел. Ему показалось, что брат слышал его слова. Он смотрел на жену, но лицо ее расплывалось в улыбке. Конечно, она не чувствовала за собой никакой вины. Удивительный человек!

Сели за стол. Выпили. Братья помалкивали. Говорила одна Наталья Борисовна. На нее водка подействовала сразу, она раскраснелась, оживилась, глаза ее мечтательно блистали.

— Скурихины там, значит? — спрашивала она. — И бабка Катя жива? Ну, эта, с нашего краю, концом света которая всех пугала. Жива? Ты скажи на милость! Вот те и конец света.

Наталья Борисовна была одной из первых комсомолок на селе, работала секретарем сельсовета, организовала первую в районе избу-читальню. Она вспоминала, как ездила в город, на завод, за книгами, как бабка Катя не пускала ее в избу, называя книги сатанинской отрыжкой; сыну и дочери она предсказывала умопомрачение в том случае, если они будут читать книги.

— Ох, и попортила мне крови эта бабка! — качала головой Наталья Борисовна. — Сколько книг порвала! Бывало, улицу перехожу, она за мной идет, в след мой плюет и заклятия бормочет.

Наталья Борисовна смеялась, взмахивала руками, и в раскрасневшемся лице ее, в прическе, туго оттянутой назад, в аккуратном платьице с отложным воротничком проглядывало что-то прежнее, боевое, задорное, комсомольское.