Оранжевое небо - Светлана Новикова

Почему так не бывает? Сколько вопросов осталось еще с детства! Надо бы над этим подумать. Время есть. Только мысли путаются, глаза слипаются, становится хорошо, легко, пусто. Да, да, давайте спать, все будем спать. Я тоже буду. Чтобы вырасти большим, как все. Все вырастут, и я вырасту. Рост - это главное. Нельзя останавливаться на достигнутом. А почему нельзя? Еще вопрос. Кто устанавливает - что можно, а что нельзя? Кто всех толкает вперед, вперед, только вперед? Чем там, впереди, лучше? А может, мне больше нравится сзади? Вот я встану и буду стоять...

- С дороги, куриные ноги! Уйди-и-и!

- Стойте! Там же мальчик!

- Мальчика сбили!

- Что ж ты, глупый? Ну, ну, не реви. Беги домой.

Дома была бабушка. Она долго ворчала, так долго, что под конец и забыла, с чего начала, и уже просто ругала людей и порядки, все подряд.

- Они теперь ни на что не смотрят. Им все равно, кто перед ними человек или таракан. Раз мешается - дави. Потому что они теперь стали всем, а мы ничем. Нас свалили в одну кучу и сказали: уничтожить как класс. Раньше были люди: Николай Иванович, Михаил Петрович. А теперь все они просто класс. Людей нет, и Бога нет, а есть классы.

Потом пришел отец, и они завели длинный, бесполезный спор. Все об одном и том же.

- Христос учил людей любви, а вы забыли, вы все забыли.

- Мы забыли? А вы? Вы своего отца забыли! И вспоминать не хотите, как его преследовали с ищейками.

- Одну несправедливость нельзя поправить новой несправедливостью. Людям вера нужна. А вы устранили ее декретом.

- Вашу веру жизнь устранила.

Они кипятились все больше и больше и уже не спорили, а кричали. А у меня болела голова, и этот крик долбил меня по мозгам, не давал уснуть. Хоть бы мама поскорее пришла. Села бы около меня, пожалела, успокоила. Спела бы что-нибудь тихое. Нет, разве они дадут? Они же набросятся на нее с двух сторон, как волки. Буду сам себе петь. Или расскажу сказку. "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью... былью... пылью..." Какой пылью? При чем тут пыль? О чем-то я думал... Кто-то кричал... И небо падало... горячее... жжет...

- Примите порошок, и все пройдет. Лежите спокойно, думайте о чем-нибудь хорошем.

О хорошем? О чем же таком хорошем думать? У него в жизни было столько хорошего, что люди ему завидовали. "Чего ты все киснешь, Инкьетусов? Тебе же так повезло в жизни." И перечисляли. Работа интересная, творческая, жена - красивая, образцовая хозяйка, дети - здоровые, знают все буквы, квартира - большая, уютная, санузел раздельный, телефон. Аппарат последнего образца, благородно белый, снимешь трубку - загорается лампочка. Звони когда хочешь, кому хочешь. Только не ЕЙ. Ей надо звонить из автомата. За две копейки.

- Зачем ты копишь двухкопеечные монеты?

- На всякий случай. Мало ли...

- Боишься заблудиться?

Он уже давно заблудился. Хуже, чем в лесу или в незнакомом городе. Вокруг, наоборот, все было знакомо, слишком знакомо, до одури. Вот хоть море это, набитое голыми телами в пестрых купальниках.

Почему ему так захотелось тогда догнать эту шапочку? Ведь все море было утыкано разноцветными шапочками, а ему захотелось именно эту, желтую. А что, если бы он погнался не за желтой, а за розовой? Что бы тогда было? Как бы сложилась его жизнь? Может... А, ничего не может... Была бы просто другая клетка... Другая образцовая хозяйка...

Желтая шапочка вдруг повернула и поплыла назад. Он лег на спину, поджидая. А она, будто нечаянно, проплывая мимо, обдала его снопом брызг. Он бросился вдогонку.

А вечером, конечно, танцы. Баянист-затейник призывает вспомнить великие национальные традиции. Но всем на него наплевать. Никто не хочет становиться в круг. Еще в детском саду надоело. Все хотят парами. Теперь это самый быстрый способ сближения. Что нельзя просто так, на улице, можно в танцах.

Желтая шапочка двигается легко и элегантно, выставив вперед грудь и оттопырив задок. Глаза у нее серьезные и чуть-чуть грустные. Первое - чтобы он знал, что между ними пока граница, второе - что граница - понятие условное и со временем, при известном старании...

Эта зыбкость и неопределенность волнует, у него слегка кружится голова, он весь - как бокал шампанского... Но он сдерживает себя и не переходит границу. Он уже не маленький и знает правила. И не полезет в воду в сандаликах.

Он вздыхает и незаметно ловит губами светлую прядку длинных, свободно распущенных волос. У них солоноватый вкус моря и нежный запах незнакомых духов. Желтая шапочка взмахивает ресницами и говорит что-то презрительное о толпе курортников. Он сразу понимает, что толпа - это те, другие, а они не толпа, они в отдельности. Она - потому что она красивая и умная, а он потому что он с нею.

И он согласен. Он во всем с нею согласен. Все, что она говорит, святая правда. Даже глупости - правда. Потому что все, что исходит от нее, прекрасно. И банальности прекрасны. "Что? Он художник? В такой бездарной шляпе? Но это же несочетаемо!"

Вздор? Вздор. Но зато как приятно было согласиться с нею. А этот тип в пестрых плавках начал спорить. Дурак, не понимает, какое наслаждение ходить за нею и слушать, и внимать, как богине. Только тогда создается это упоительное ощущение согласия-слияния, сладостной растворенности друг в друге. А если бы он спорил из-за всякой ерунды, он бы нарушил гармонию, он бы не слился, а остался бы сам по себе, как этот, в пестрых плавках. Она живо его отставила. И они остались вдвоем.

Наконец-то! Он чуть не задохнулся от волнения, когда впервые обнял ее и прижал к себе - робко, целомудренно, почти как школьник. И тогда наступили такие дни, от которых даже сейчас при воспоминании кружилась голова. Он и не заметил, как они перешли к самым интимным ласкам. Он сам никогда не решился бы заходить так далеко, она сама его вела, он это чувствовал, пытался остановиться, но она ему никак не помогала, и он шел все дальше, слабея, теряя силы, почти не сознавая куда, как путник, заблудший в пустыне. Ему подносили наперстки свежей ароматной воды, он жадно глотал их, из последних сил тянулся к источнику, который был уже совсем близок, рядом, вот он... и вдруг опять удалялся, таял, оборачивался миражем. И оставалась мучительная, неутоленная жажда. Он изнемогал, он чуть не плакал, а она все играла с ним в кошки-мышки. Зачем? - не понимал он.

Пора было уже возвращаться домой. Каникулы кончились, стипендия тоже. И что же, расстаться? Он уедет к себе, а она к себе? Но это невозможно! Он лучше утопится! Она сжалилась над ним и дала согласие...

Он был счастлив. Чего говорить, он был с нею невероятно, фантастически счастлив. И мама, к которой он привел ее, тоже, конечно, была счастлива, просто она не любит на людях проявлять свои эмоции, ей надо сначала привыкнуть к человеку, а потом вы подружитесь, вот увидишь. Где мы будем жить? Вот здесь, это мой уголок, тут моя кровать и письменный стол. Мимо нас будут ходить? Но это же мама, свой, родной человек, она очень деликатна и все поймет. Нет, она не помешает. Поменяться с нею местами? Но ведь у нее даже не комната, а просто ниша и там балкон, она так любит вечером немного посидеть там, когда тепло. Я вовсе не думаю, что ты ее не пустишь. Но мама... она такой человек... если мы с тобой будем там, она сама не станет ходить. Ну, как же ты не понимаешь? Она не понимала. Ты сначала спроси. Почему ты не хочешь ее спросить? Он не мог. Спросить - значит, согласиться, чтобы маму оттуда выселить.