Двуявь - Владимир Прягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Станция, правда, выглядела заметно скромнее. Два длинных асфальтированных перрона с чугунными свечками фонарей, а рядом – приземистая постройка столетней давности с покатой крышей и желтушными стенами. Оставалось только гадать, по каким критериям её умудрились причислить к архитектурным памятникам и уберечь от сноса.
На перроне было немноголюдно. Те, кто ехал на работу или учёбу, предпочитали воздушный транспорт, благо маршрутки-аэрокары курсировали бесперебойно – одна, похожая на серебристую черепаху, как раз уносилась в сторону Медноярска.
Физический принцип, позволяющий железякам летать без крыльев, имел официальное, строго выверенное название, которое занимало три строчки. Дубы-гуманитарии вроде Юры понимали в этой формулировке только предлоги, поэтому называли конструкцию «антигравом», вызывая зубовный скрежет у технарей.
Полёт от посёлка до города занимал две минуты. Буквально – взлетел и сел. Но именно эта скорость и раздражала Юру – ему хотелось растянуть путешествие хотя бы на четверть часа, поэтому каждое утро в будни он приходил к железной дороге. Рельсовые пути до сих пор использовались, в отличие от автомобильных. Когда дешёвый «антиграв» пошёл в серию, бензиновый транспорт продержался ещё лет десять, но потом благополучно издох.
Тихонько тренькнул сигнал входящего вызова. Браслет мягко засветился, Самохин ткнул в него пальцем.
– Алло, Юрец?
Капсула, вживлённая в ухо, давала роскошный звук – голос рождался, казалось, непосредственно в голове. Некоторых товарищей с тонкой душевной организацией это нервировало, Юра к ним, однако, не относился.
– Здорово, Серёга.
– Ты на станции?
– Да. А вы – как обычно? В третьем вагоне?
– Не, в последнем сегодня. Поэтому и звоню. Лень было переходить.
– Понятно.
Самохин побрёл назад по перрону, лениво глядя по сторонам. Посёлок с платформы почти не просматривался – мешали заросли дикого кизила и тёрна в осеннем золотом камуфляже. Да и вообще, у Юры на этой станции всегда возникало чувство, что двадцать первый век остался за поворотом.
Перроны, поля, гора с израненным боком и огородами у подножья – всё здесь было, как двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад. Даже запах опавших листьев, сжигаемых на кострах, как будто пришёл из прошлого, чтобы сладко пощекотать ноздри и вызвать в груди непонятное щемящее чувство, мираж воспоминаний о чём-то, чего Юре видеть не довелось.
Но ностальгический флёр развеялся, едва показалась пригородная электричка – лёгкая, почти бесшумная, с фиолетовыми бортами и округло-скошенной мордой. Лоснясь от гордости, она ловко вписалась в жёлоб между двумя платформами. Самохин, войдя в вагон, отыскал там Серёгу – своего однокурсника – и Андрея с химфака. Плюхнулся с ними рядом, спросил:
– А Светку где потеряли? И эту, рыжую?
– Нету их. Опоздали.
– Обе?
– Комсомольская солидарность.
– Вопрос исчерпан. Что смотрим? – он кивнул на планшет, где на стоп-кадре застыла чья-то перекошенная небритая ряха.
– Что, что… – буркнул Сергей. – Всё то же. Видал в субботу это позорище?
– Отборочный, в смысле?
– Ну. У нас это национальная традиция, что ли? С двух метров – выше ворот? Да я бы, блин, с закрытыми глазами попал!
Он попал бы, Юра не сомневался. Серёга был, что называется, форвард таранного типа – здоровенный бугай, но при этом прыгучий, резкий, с хорошей координацией. В сборную факультета его записали, кажется, ещё до того, как он сдал вступительные экзамены.
– Ну, что ж теперь. Немцам продуть не стыдно. Зря они, что ли, чемпионы Европы?
– Это ФРГ – чемпионы. А нас гэдээровские порвали, как тузик грелку.
– Пофиг, – хладнокровно заметил Юра. – И вообще, я больше по баскетболу.
Серёга махнул на него рукой и принялся прокручивать фрагменты позорища, втолковывая Андрею что-то про офсайды и угловые. Юра не слушал – смотрел в окно. Поля наконец закончились, проплыл переезд с заброшенной автострадой – потрескавшийся асфальт, могучий бурьян.
Поезд пересекал промзону – за окном поднимались курганы щебня, пирамиды железных труб и зиккураты бетонных блоков. Мелькали бульдозеры, бетономешалки, цистерны в мазутных пятнах, металлические ангары и кирпичные корпуса с безнадёжно закопчёнными стёклами. Исполинский козловый кран нависал над крышами, как скелет динозавра.
В вагоне тем временем стало весело – кто-то на полную громкость врубил с планшета последний хит хулиганской группы «Море Спокойствия». Песня была посвящена любовным терзаньям юной лаборантки в НИИ. Солистка выводила красивым, но издевательским голосом:
То сплетни, то пересуды.
То смех, то ревёшь, как дура.
Убавь уже амплитуду!
Проверь осциллограф, Нюра!
С таким репертуаром, само собой, вряд ли можно было попасть в Большой Кремлёвский дворец или хотя бы в задрипанный районный ДК, но стихийному распространению записей никто не препятствовал. Времена, когда за подобное выгоняли из комсомола, давно минули – у него, комсомола, сейчас хватало других забот.
Страсть била током всё лето:
надежды, сомненья, страхи.
Зашкалил твой амперметр,
вырубай его, Нюра, на…
Последнее слово заглушил эпический гитарный аккорд. В вагоне заржали – не то над несчастной Нюрой, не то над автором текста.
И вот именно в эту минуту студент Самохин заметил девушку, сидящую метрах в десяти от него. Она тоже слушала песню и улыбалась, но как-то иначе, чем остальные. Нет, не брезгливо или презрительно – скорее, несколько отрешённо. Песенка её слегка позабавила, но и только. Едва утихли гитары, девушка снова вернулась к чтению, причём в руках у неё был не планшет, а настоящая книга, хотя обложку Юра не разглядел.
Яркой внешностью незнакомка не обладала – обычное лицо славянского типа, серые глаза, прямые светло-русые волосы. Фигура, скорее, хрупкая, чем спортивная. Одета неброско. Узкая юбка ниже колен, высокие сапоги, короткое приталенное пальто – эдакий здоровый консерватизм, шаг в сторону от нынешней студенческой моды с её раздражающей пестротой.
Одним словом, девушка была хороша.
Почувствовав, что кто-то на неё смотрит, она подняла глаза. Их взгляды встретились, и мир вокруг изменился.
Это было похоже на тот припадок, что Юра пережил на балконе. Краски вокруг потемнели, тени набрякли, в ушах зазвучал комариный писк. Руку обожгло болью. Он поднёс к глазам ладонь и увидел, как на ней снова проступает клеймо – окружность и крест. Или череп со скрещёнными костями.
***
– Юрец! Заснул, что ли?
Сергей пихнул его в плечо. Юра встряхнулся и огляделся – пассажиры тянулись к выходу, вагон уже почти опустел. Девица с книжкой тоже пропала из виду; оставалось только надеяться, что она вышла вместе со всеми, а не растворилась в воздухе.
Теперь Самохин испугался по-настоящему. Если случай на лоджии ещё можно было списать на некую аберрацию восприятия, отголосок ночного сна, то второй раз подряд за утро – это уже тенденция.
