Домой на побывку - Борис Можаев

- Что Пашка Жернаков, вернулся? - спросил я.

- Возвратился, не запылился, - ответила тетя Марфута. - А что ему, шарлоту, сделается? С одной разошелся, теперь вот с другой сошелся. А мать через него умерла.

- Кто умерла? Тетя Параня?!

- А кто ж еще! - подхватила тетя Соня. - Ворожить ходила на Паньку... В Высокое. Вон куда! Да еще по весне, в раздополье. Он в тую пору в тюрьме сидел... И вот тебе, объявилась ворожея в Высоком. Будто из Сарова приехала. Хорошо предсказывала - на кого ни поставишь. Вот Паранька и пошла гадать на него - скоро вернется или нет? Дорога мокрая, склизкая. В валенках не пойдешь... Она чуни стеганые надела. Чуни стоптанные, худые. Она еще калоши на них натянула. Вот этими калошами и нахлопала себе пятки. Веришь или нет, в кровь, до костей истерла!

- В Высокое сходить - это тебе не мутовку облизать: туда двадцать пять верст да назад столько же, - наставительно заметила тетя Марфута. В отличие от подвижной, готовой на услужение тети Сони, эта сидит строго и прямо, руки держит на коленях - ладонь в ладонь - и только большими пальцами поигрывает, да все подмигивает, посмеивается.

- Заражение крови у нее открылось, - ревниво поглядывая на тетю Марфушу, подхватила снова тетя Соня. - По ногам чернота пошла, а она все живет.

- Сердце крепкое, - сказах дядя Ваня, покуривая; он сидел на диване рядом с Петром Ивановичем. - Доктора присудили ей скоропостижную смерть, а она до Егорьева дня прожила.

- Присудили, - поигрывая пальчиками, усмехнулась тетя Марфута. - Больно у нас много охотников до суда развелось... Все бы нам судить да рядить.

Настя и Муся бегали как шатоломные то в погреб, то в сени, в подпол лезли. Настя в красной кофте, сама раскраснелась от суеты, аж веснушки выступили, остановится на бегу, поведет глазами:

- Ой, что ж я хотела? Эта, Семен?! Ты куда грыбы вынес?

- Грыбы?! Так мы их еще вчера съели.

- Ах, идол вас возьми-то!..

В горнице на большом столе накрыта скатерть вязаная: на темной мелкой сетке огромные красные бутоны из шленской шерсти. Тарелки летали из рук в руки: с огурцами, с яйцами, с луком, с сыром, с клубникой. Семен Семенович нарезал хлеб, свиное сало; он уж и побриться успел, и рубашку белую надел, да еще широкие, шикарные резинки натянул повыше локтя, для форсу. А как же? Мы, Бородины, народ культурный. Знаем обхождение... Вокруг него увивался Андрюшка и приставал с расспросами:

- Дядь Сень, а какой народ самый первый?

- Русские, - с ходу отвечал Семен Семенович.

- А потом?

- Потом американцы.

- А потом?

- Англичане, французы... европейцы, одним словом.

- А чехи, дядь Семен?

- Чехи - наши братья по вере и Христу.

- А индусы?

- Индусы - народ богобоязненный. У них был еще премьер-министр Бурхадур Шастри... Мастенький мужичонко, с тебя ростом. Он все в кальсонах ходил. А теперь у них премьер-министром ходит Индира Ганди, красивейшая женщина в мире. У нее за это есть на лбу отметина.

- Не в красоте счастье, - сказала тетя Марфута. - Было бы что обуть да одеть.

- Ноне обижаться гре-ех, - пропела тетя Соня. - Теперь у нас все есть, - и хлеб, и пашано продают, и масло подсолнечное.

- А махорки нету, - возразил из угла дядя Ваня. - Куришь папиросы, куришь... Ни крепости, ни скусу... Только горло дерет.

- Дядь Сень, а ты богатый? - спросил Андрей.

- Да как тебе сказать? Вот если б мы с тобой, Андрюша, нашли баржу с золотом... Ее в озере Падском Стенька Разин затопил. Тогда бы разбогатели. Ого-го!

- Ты уж помалкивай! - оборвала его тетя Марфута. - Проворонил ты свои тыщи.

- Какие тыщи?

- Какие?.. У дяди Паши лежали под крыльцом. Сто тридцать тыщ пропало, тетя Марфута подмигивает мне и посмеивается.

- Да ну тебя! - отмахнулся Семен Семенович.

- Это что за тыщи? - спросил я.

- Дядя Паша Кенарский... конюхом у него работал. Тогда еще Семен председатель сельпа был. При пекарне держали дядю Пашу. А Полинка заведующей пекарни.

- Чья Полинка? - спросила тетя Соня.

- Да наша. Семенова сестра. Она все жалела дядю Пашу - хлебом его кормила. Он и признался ей: я, говорит, Полинка, богатый человек. А сам в шоболах ходит. Полинка смеется. А он ей: ты не смейся. У меня в одном месте сто тридцать тыщ лежит. Где взял? Табак в войну продавал да складывал. Она все со смехом: куда ж ты их прячешь? Никому не говорил, а тебе скажу. Потому - ты мне ближе родной матери. За доброту твою признаюсь. А лежат они под крыльцом у меня, под верхней ступенькой. Вот Полинка и говорит Семену, - тетя Марфута подсмеивается и кивает на Семена Семеновича, тот насупленно молчит, режет сало, - давай их возьмем! Все равно они пропадут. Жена у него, Катя, простая, и сам скряга старый. Что им делать с такими деньгами? А Семен ей: ты с ума спятила. Чтоб я, председатель сельпа, взял сто тридцать тыщ? Дура ты! Сам дурак. Ну, посмеялись, да забыли. Вот тебе реформа объявилась... Дядя Паша сидит на крыльце в пекарне и плачет, рекой разливается. "Полинка, - говорит, деньги-то мои пропали... Все сто тридцать тыщ. Я удушусь". - "Да ты, говорит Полинка, - хоть сдай их - тринадцать новыми получишь". - "Да меня посадят за них. Скажут - где взял? Я сжег их с горя". - "Ну и фофан! Я их, признаться, хотела украсть у тебя". - "Да что ж ты, глупая, не взяла? Хоть бы ты попользовалась..."

Все засмеялись.

- Да, жил человек! - распевно произнесла тетя Соня. - На одном хлебе сухом держался. Что дадут в пекарне, то и ест. А купить что-нибудь - ни боже мой. От таких денег-то! Родилась у него девочка. Он говорит: Катя, давай окрестим ее! Да в чем я пойду крестить? У меня ни обуть, ни одеть! Вот дура, у самой нет - взаймы попроси. Она и крестить ходила в чужих валенках.

Петр Иванович молчал, молчал да изрек из своего угла:

- Вы чего, на свадьбу накрываете, что ли? Выпить есть, а чем закусить каждый сам себе найдет. За стол сажайте, не то живот брехать начнет.

- Ой, да я эта... Яишенку изжарить хотела, - метнулась из сеней Настя.

- Она пойдет на второе, - сказал дядя Ваня. - А пока и огурцами обойдемся. Да вон сало свиное. Чего еще надо? Больно хорошо.

- Что и говорить, - усмехнулась, подмигивая, тетя Марфута. - Каждое блюдо - прямо декальтес...

- Ну тогда садитесь, - сдалась Настя.

Все двинулись к столу.

- Эдакое разнообразие, а ей все мало, - ворчал Петр Иванович, присаживаясь первым.

- Да, не говори! - подхватила тетя Соня. - Забыли, как пустую мурцовку хлебали.

- Смотря где. К примеру, в лугах ежели, в полдни, мурцовочки похлебать - первое дело, - сказал дядя Ваня. - Только хлебец посолить с утра надо, чтоб соль впиталась, да водички из озера зачерпнуть, посвежее...

- В двадцатом годе мурцовочку только во сне видели, - распевала тетя Соня. - Мы, в семье, три воза выжимок картофельных съели.

- Ты скажи спасибо Зиновею, - перебила ее тетя Марфута. - Он заведующим в Лопатинской больнице работал. Вот и достал нам выжимок на Гордеевском заводе. А то выжимки! Их ни за какие деньги не купишь в те годы.

- А я разве против? Я не против Зиновея, - согласилась тетя Соня. - Я только насчет выжимок. Колготно с ними. Бывало, промоешь их, отожмешь - и в чугуны. Напаришь, вывалишь в дежу - она вровень с краями. Вот и киснут...

- Ну, хватит вам про выжимки! - сказал Семен Семенович. - Вы еще расскажите, как мякину ели.

- А что, и мякину ели! - обрадовалась тетя Соня. - Помнишь, как в тридцать третьем году дранки на холстины наменяли? А уж дранки наешься... На двор без вилки не ходи, не расковыряешь...

- Чего, баба Соня? - не понял Андрей.

- Ой, Андрюша!.. Села баба на чело. Тебе еще рано знать.

И все засмеялись.

- Как он растет! Какой большой! - умиленно сказала мне тетя Соня.

- В кого им маленьким быть? - возразила ей тетя Марфута. - Воспитание хорошее, питание ноне правильное. Вот они и дуют, как на дрожжах.

- Бородины - народ определенный, пьют только белое вино.

- Когда есть чистое белое, красным вином годится разве что рот полоскать.

- Ну, с приездом, Андреич!

- Дай бог не последний раз видимся...

Выпили, покривились, поели. И как-то неожиданно, словно по морской команде - все вдруг! - повернули разговор в другую сторону, пошли пьянство осуждать.

- Жизнь настала хорошая, все у нас теперь есть. А вот как с пьяными поступать? - спросила тетя Соня.

- Связать по ноге да пустить по полой воде, - сказал Петр Иванович и сам засмеялся.

- Ты вот что скажи, почему у вас в газетах не пишут про пьяниц? Почему не осуждают такое дело? - допрашивала меня Настя. - Вы считаете, что пьяницы сами одумаются?

- Небось вон Пашка одумался, - ответила ей тетя Марфута. - Как посидел в тюрьме-то, так в рот не берет.

- Он-то протрезвел, а тетя Параня через его пьянство умерла! - крикнула Настя. - Нет, по-моему, всех пьяниц надо через газету протаскивать и потом в тюрьму сажать на хлеб и на воду.

- Это ж какую тюрьму надо построить, - удивилась тетя Соня. - Ведь они дуют ноне каждый день. Да чего там мужики? Бабы пьют. Теща Мишки-милиционера пьет. "Москва", Соньки-буфетчицы мать, пьет. Чувал с Веркой и сыном - всей семьей пьют и дерутся. Чувала парализовало от вина-то. Елизавета Максимовна, что за Ивана Ивановича Прохорова выходила, теперь пьет. Намедни возле магазина в грязи валялась... всем хлыстом упала. А ведь раньше при хороших должностях была - и в банке работала бухгалтером, и в доротделе. Лельку Чистякову посадили. Муж ее, Серенька, отчет составлял. Она села сзади его, стала мораль читать: деньги просила то есть. Пьяная! Он сидит, считает, на нее ноль внимания, ни гугу. Что, говорит, язык проглотил? Я те приведу в чувство. Да топором ему по черепу бац! Спасибо, топор вскользь пошел. Оклемался Серенька... Да что толку? Раньше в заготсырье работал, а теперь вон на пенсии. Хромает. На него повлияло.