Хризантема императрицы - Екатерина Лесина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Н-не знаю.
– И я, – он вздохнул и, поправив съехавшую лямку, поинтересовался. – А ты новая тут? Из третьей квартиры, да? Будем знакомы, я – Феликс.
И руку протянул, а Леночка, пребывавшая в ступоре, пожала горячую и липкую ладошку.
– Леночка.
Вот именно так, не церемонной Еленой Сергеевной, не по-европейски свободной от отчества, но не менее солидной Еленой, а бестолковой и домашней Леночкой.
– Ну что, пошли чай пить, – предложил Феликс. – Только к тебе, а то меня нянька спать загонит.
– А...
– Бэээ. Дура она. И ты, кажется, тоже.
Наверное, следовало его отчитать, строго и по-взрослому, а лучше отвести к няньке и пожаловаться, что мальчик дурно воспитан, а еще лучше – пожаловаться родителям и потребовать сурового наказания, но... Но Леночка вдруг обиделась – она вообще очень легко обижалась – и ответила:
– Сам дурак.
– Я не дурак, – Феликс спрыгнул с лавки и кое-как пристроил книгу под мышкой. – Я – гений.
Ну да, четверг, совершенно точно, это случилось в четверг! Потому что на следующий день Леночка ездила покупать обои, но и до поездки случилось несколько событий, неприятных или же просто странных.
Брат
Она казалась совсем глупенькой, эта девочка из третьей квартиры. Круглое личико, пухлые губки, наивно распахнутые глаза, голубые – он точно не знал, но полагал, что голубые, потому как блондинистым дурочкам иных не полагается. А эта, из третьей квартиры, была блондинкой, кудрявенькой, как французская болонка, такой же суетливой, тяготеющей к кружевным блузкам и строгим серым юбкам. Секретарша? Менеджер? Консультант? Учительница младших классов?
Ему понравился первый вариант – секретарша. И с начальником спит, потому что влюблена и надеется увести того из семьи, а начальник ее просто и незамысловато трахает, и понять его можно: как тут устоишь перед такой блондинисто-голубоглазой, розово-воздушной, кружевной, беспомощной, но с бюстом третьего – а то и четвертого размера.
Нет, соседка из третьей квартиры была хороша. Очень хороша.
С ней следовало познакомиться поближе, и тогда, кто знает... Он будет узнавать ее потихоньку, голос, жесты, запахи... особенно запахи. От женщины всегда пахнет тем мужчиной, с которым она спит. Он даже придумал, что за соседкой из третьего этажа тянется шлейф из кофе, коньяка, сигар и туалетной воды «Dark Core» – агрессивной и потому пошлой.
Он изменит ее аромат. И саму ее тоже.
Жизнь снова стала интересной.
Фрейлина
Ромашка, определенно ромашка. Matricaria inodora или нет, Matricaria matricarioides. Вульгарная, обыкновенная, ничем непримечательная обитательница пустырей, обочин дорог и офисов. Сладенькие духи, сладенькая розовая помада и сладенький искусственный румянчик на щечках, из шкуры вон, лишь бы привлечь внимание. И ведь привлекает, ах эта обманчивая свежесть полевых цветов... Одна радость, что приедается быстро.
– Леля, ну что ты к окну прилипла, это просто неприлично!
Неприлично при ее статусе жить с этим убожеством, если б знал, как она его... нет, не ненавидит, это для него чересчур, брезгует скорее. Шурочка – Stellaria media, в просторечье – мокрица, сорнячок-с, с виду слабенький и беспомощный, а попробуй выведи.
– Леля, Лелечка, у тебя опять голова болит? – почуял, что она не в настроении, заюлил, заелозил. – Ну хочешь я Лелечке массажик сделаю? Или кофею?
Не хочет, ни массажику, ни кофею – ну как можно в его возрасте присюсюкивать? – хочет, чтоб он убрался, вместе с лысинкой своей, одуловатою мордахой да постоянными попытками услужить.
И почему она за него замуж вышла?
Из-за нее, из-за старухи – вот уж и вправду редкий цветок – и собственного страха.
– Леля, – Шурочка попытался обнять, прижался щекой к спине, задышал сипло, по-собачьи. – Леля, а как тебе эта девочка, из третьей квартиры? По-моему она миленькая... давай ее на ужин пригласим?
– Зачем?
– Ну просто так. По-соседски. А я грудинку приготовлю, с красным вином и базиликом, а еще...
Еще Леле совершенно не интересны его кулинарные изыски. Господи, ну как можно быть настолько ограниченным существом, чтобы ничем, кроме кухни, не интересоваться? Она ему о Рембрандте, а он – о севрюжьих спинках.
– И тебе будет с кем поговорить... – продолжал ныть Шурик.
Леле? Говорить с ней? О чем? Она – ромашечка, простая и неинтересная, чуть подтолкни в нужном направлении и сама все выболтает. А если... ну конечно, как ей раньше в голову не пришло. Пожалуй, это будет забавно.
– Ты умница, – поцеловать Шурика в лысинку, стереть со щеки жирное пятно – вот неряха – и озвучить то, что пришло в голову. – Давай устроим вечер, для всех. И девочку эту позовем, и Милослава, и Вельских, и...
– И Императрицу тоже?
Глупый вопрос! Конечно, ведь ради нее все и затевается! Ради нее и ради посмотреть, сколько ей еще осталось.
Гений
Суета, суета, суета... вокруг одна сплошная суета, люди ну совершенно не умеют ценить время. Люди вообще не способны что-либо оценить. Или кого-либо. Стадо, запертое в шорах стереотипов.
Да, именно так, именно стадо, именно в шорах, именно стереотипов. И нечего говорить, что его образы алогичны, метафоры метафоричны, а гиперболы – гиперболичны. А каким им еще быть? Просто его творение рассчитано на тонкого и взыскательного читателя, а вокруг – одно быдло.
Торопится, суетится, почти сбивает с ног.
– Ой, простите, – торопливо извинилось быдло, прижимая ладошки к щечкам. Самочка. На вид лет двадцать пять – двадцать шесть, наверняка читает детективы или, чтоб умной показаться, Дэна Брауна и Мураками. Или этого, как там его, Коэльо.
Имя всплыло в памяти колючим колесом.
Именно колючим и именно колесом. Метафора. Для избранных. Не для таких, как эта, с серыми глазками навыкате, губками сердечком и родинкой под глазом. И очки нацепила, конечно, пытается придать физии хоть призрак интеллекта.
– П-простите, – она попятилась, прижимаясь к стене, сделала попытку шмыгнуть мимо него, а он нарочно стал так, чтобы шмыгнуть не получилось, зато получилось протиснуться – коснувшись бедрышком его бедра, а прикрытой колючим кружевом блузки грудью – руки.
– И-извините, – побагровев пробормотала самочка и, повернувшись, торопливо поскакала вниз по лестнице. Испугалась? Ничего, страх – это естественно. И возбуждающе. И доказывает, что большинство людей – суть животные.
Да, об этом будет его следующая книга, та самая, которую после, спустя сто, а может, и двести лет назовут гениальной. Ведь именно он первым обратился к этой теме, первым остро и без прикрас, без стесненья описал путь обратной эволюции – от человека к животному.
Настроение поднялось, и он еще немного постоял на площадке, подыскивая слова, достойные первых строк будущего гениального творения, и только потом нажал кнопку звонка. И почти не ощутил раздражения при виде жены.
– Привет, дорогая, – он даже поцеловал ее в напудренную щеку, просто так, из хорошего настроения. – Мне никто не звонил?
– Нет, – привычно ответила она. Ну конечно, люди слишком тупы и завистливы, чтобы с ходу оценить чужой гений. Ничего, локти себе потом кусать будут.
* * *В этом доме не было места детям. В этом доме и взрослые чувствовали себя неуютно, но продолжали уговаривать себя, что им повезло, что квартирка-то могла уйти, к примеру, Степанычу, у которого пятеро и льготы, или Свиридову, потому что передовик, или Маньшиной – у нее ни детей, ни успехов в труде особых, зато братец родной в замдиректорах завода. И послушно радовались, что оказались быстрее, хитрее, прозорливее, и спешили добыть то немногое, что можно было найти в разоренной войной стране. И уходили в дом последние деньги, но без сожаления, без тоски – ведь свое же, себе же, или детям.
Только вот не было в доме места детям. Не появлялись они на свет, точно ощущая враждебность каменных стен, опасность высоких ступенек и неудобных перил, неуютность комнат-пеналов, созданных искусственно возведенными перегородками.
Ничего, терпели, ждали, плакали в подушку бабы, шепотом обменивались «верными» рецептами, адресами бабок-шептуний, затертыми квадратиками польских иконок да дешевыми оловянными крестиками, замоленными в несуществующих церквях. Мужики старательно не слышали шепота, делали вид, что не видят слез, терпели скандалы, день ото дня учащавшиеся, и продолжали обустраивать пустые гнезда квартир.
Постепенно люди свыкались. Некоторые начинали пить. Клавка из первой квартиры завела шестерых котов. Манька из третьей начала затяжную войну с домуправлением, требуя выселить и Клавку, и котов. Федина из второй с упоением ринулась в дебри дипломатии, то примиряя враждующие стороны, то, когда примирение было достигнуто, стравливая на пустяках. Васина из четвертой спивалась, но делала это тихо, никому не мешая, и только супруг раздражался, поколачивал да раз в месяц выставлял пьянчужку на улицу. Но опять же делал это без криков и особого рукоприкладства, ущерб общественному имуществу, в отличие от котов, не наносил, а потому жильцы воспринимали семейный разборки с философским спокойствием.