Франсуа де Ларошфуко. Максимы. Блез Паскаль. Мысли. Жан де Лабрюйер. Характеры - Франсуа VI Ларошфуко

Фронда кончилась бесславно. Абсолютизм еще больше укрепил свои позиции. Но писателю мнилось, что он сражался против деспотизма, отстаивая интересы всей нации. И каков бы ни был объективный смысл его деятельности, в субъективной честности ему никогда никто не мог отказать. «Я совершил именно то, что должен был совершить, — писал он графу Гито 2 мая 1653 года, — во имя этого нашего дела; и чего бы это мне ни стоило, я никогда не буду каяться», Ларошфуко живет в Ангумуа, лечится, много читает, размышляет над прошедшими событиями, над складывающимися во Франции новыми порядками. К концу 50-х годов он возобновляет свои парижские связи и с 1659 года окончательно переселяется в столицу. Время восстаний миновало, наступал век «короля-солнца». Людовик XIV отказался от политики репрессий по отношению к представителям старой знати: он дал им выгодные и почетные должности, но лишил всякой политической силы. И знать приняла новый порядок, покорно примирилась с ним. Спокойно, не вмешиваясь в политические дела, живет и Ларошфуко в своем особняке на улице Сены. Ему простили участие в мятеже, назначили солидную пенсию; почетные должности и аббатства получили его сыновья, и, как свидетельствует его современница госпожа де Севинье, король дарил его особым вниманием, усаживая во время придворных приемов рядом со своей фавориткой маркизой де Монтеспан слушать музыку.

Надо сказать, что Ларошфуко очень холодно принимает королевские милости и старается бывать при дворе как можно реже. Зато он постоянный посетитель светских салонов, сыгравших в 60-е годы XVII века важную роль в духовной и общественной жизни Франции. Многие из этих салонов являлись центрами умонастроений, оппозиционных по отношению к официальной идеологии. Таков был и салон госпожи де Сабле, с которым Ларошфуко был особенно тесно связан. Здесь родилась его книга «Максимы, или Моральные размышления» (первое издание вышло в 1664 г.). «Беседа с достойными людьми, — писал он, — одно из величайших моих удовольствий. Я люблю, чтобы она велась в серьезном тоне и чтобы вопросы нравственности составляли ее главное содержание». Беседы в салоне де Сабле часто принимали характер игры: темы раздавались заранее, чтобы каждый мог обдумать и выразить свою мысль в виде изящного и сжатого афоризма, причем наибольший интерес вызывал анализ «механизма человеческого сердца»: от участников игры требовалось умение дать точное определение того или другого чувства, психологического состояния, и, как во всякой игре, особое значение придавалось форме. То, что афоризмы Ларошфуко связаны с этой салонной игрой, не вызывает никаких сомнений, однако нельзя, разумеется, согласиться с теми, кто видел в «Максимах» «салонный фольклор», литературную шутку. Философская концепция, пронизывающая книгу Ларошфуко, была им выношена и выстрадана; салонные игры определили отчасти лишь форму ее выражения. Высказывались и другого рода сомнения в самостоятельности «Максим». К каждой сентенции стремились подыскать литературный источник. Называют имена Аристотеля, Эпиктета, Сенеки, Монтеня, Шаррона, Баифа, Кастильоне, Бальтасара Грасиана, Жака Эспри и др. Этот список, вероятно, можно было бы продолжить. Ларошфуко действительно многое заимствовал и при этом умел оставаться оригинальным, как, впрочем, и его великие современники — Корнель, Расин, Мольер, Лафонтен. Он мог бы сказать словами Мольера: «Я беру мое добро там, где его нахожу». У различных авторов, древних и современных, которых он прилежно изучал, он искал ответа на волновавшие его вопросы, искал подтверждения своего понимания жизни и человека. «Максимы» — не собрание разрозненных мыслей, а единое и целостное произведение. Ларошфуко обладал не столько «даром изобретательства», сколько «даром одухотворения», — если воспользоваться термином Томаса Манна, — способностью наполнить чужой материал своей духовной концепцией и тем самым сделать своим достоянием, на которое никто не вправе посягнуть. Оригинальность книги Ларошфуко не нуждается в доказательствах — она доказана ее трехвековой жизнью.

Ларошфуко упорно работал, беспрестанно переделывая свои изречения от издания к изданию (некоторые максимы перерабатывались свыше тридцати раз). То было не только стремление к литературному совершенству. Особенность этой маленькой книжки, которая «иных томов намного тяжелей», заключается в том, что мысль в ней неотделима от формы ее выражения, а часто и в самой форме заключена; «что» и «как» образуют у Ларошфуко нерасторжимое единство. Это делает «Максимы» явлением не только философской мысли, но и искусства слова.

«Максимы» вызвали самые разноречивые отклики современников. Одни увидели в них горький опыт жизни писателя, неправомерно распространенный на весь род человеческий; других, напротив, поразила необыкновенная глубина проникновения в тайники человеческого сердца. Одним книга показалась безнравственной, отрицающей всякую мораль, выражением философского вольнодумства; другие усмотрели в ней высокую религиозную идею в духе суровой догмы янсенизма[2]. Одни утверждали, что «Максимы» перепевают мысли древних и новых философов, других поразила оригинальность и новизна их идей. Подобные противоречивые суждения можно встретить и у последующих исследователей Ларошфуко вплоть до нашего времени. Эти противоречия не выдуманы, они и на самом деле присущи «Максимам», и, чтобы их правильно понять, необходимо найти их источник, корень, из которого они растут.

Опыт фронды сыграл решающую роль в формировании философии Ларошфуко. Опыт этот был горьким. В своих «Мемуарах», написанных в Ангумуа «в праздности, вызванной опалой», он стремится подвести итог целому периоду собственной жизни я целой эпохе в истории Франции. Причину неудачи мятежа он склонен искать в личном поведении его участников, которых вдохновляла не забота о благе страны, не высокие принципы и идеи, а мелкое честолюбие и страх за свои привилегии. Все они вероломны и личную выгоду всегда предпочтут общему делу, в любую минуту готовы предать свою партию, следуя собственным интересам. В «Мемуарах уже чувствуется будущий моралист. Психологические портреты современников — Ришелье, Мазарини, Анны Австрийской, герцога де Бофора, принца Конде, герцогини де Лонгевиль и многих других, — пожалуй, самые интересные страницы.

Опыт фронды открыл Ларошфуко новую правду о человеке. Он больше не верит в бескорыстную добродетель и считает себялюбие главной пружиной всех человеческих поступков. Эта концепция, которая чувствуется уже в «Мемуарах», получила законченное выражение в «Максимах». В первых изданиях этой книги во многих афоризмах ощутима непосредственная связь с «Мемуарами», но в дальнейшем она ослабевает. От издания к изданию Ларошфуко стремится придать своим афоризмам все более обобщенный характер. Те из них, которые прямо связаны с событиями фронды, или вовсе исключаются из книги, или резко изменяются. И дело, конечно, не в страхе перед «королем-солнцем», а в потребности писателя-моралиста постигнуть и выразить общие законы человеческой психологии.

Однако «универсализация» его афоризмов была подсказана и самой историей. Фронда выявила глубокое внутреннее разложение сословной монархии: дворянская свобода обернулась анархическим своеволием, понятия чести, долга, нравственных обязательств были отброшены, и на волю вырвался «естественный человек» — эгоистический индивид. У Ларошфуко были основания придать опыту фронды и более широкое значение. В новом порядке, установившемся во Франции при Людовике XIV, он увидел торжество того самого разделения государственного и частного начал, которое и было в его глазах внутренней причиной поражения фронды. Сложный процесс формирования политического государства, которое по отношению к другим сферам народной жизни развивалось, по словам Маркса, «как нечто потустороннее»[3], завершился ко второй половине XVII века. В форме абсолютной монархии возникла характерная для нового времени «абстракция государства как такового» на одном полюсе и «абстракция частной жизни» — на другом[4], вследствие чего и обнаружилось резкое расхождение между официальной моралью, тем, что должно, и тем, что составляет содержание реальной практики людей.

Эти процессы нашли яркое отражение в литературе того времени, но в наиболее обобщенном виде предстали в «Максимах» Ларошфуко. Именно в эти переломные годы пережил глубокий кризис идеал героической доблести, унаследованный от эпохи Возрождения. Уходящий корнями отчасти в нравственные идеалы республиканского Рима (правда, окрашенный более поздним стоицизмом), а отчасти в героический идеал средневекового рыцарства, культ доблести сохранял во Франции свое значение на протяжении всей первой половины XVII века; его исторической почвой была еще не до конца укрощенная абсолютизмом страна, его реальной жизненной основой — хранивший еще свою независимость аристократ. Эту доблесть, поставленную на службу гражданским идеалам, воспел в классицистической трагедии Корнель. С другой стороны, салонно-аристократическая «прециозная» литература XVII века, непосредственно связанная с идеологией фронды, пыталась воскресить поэзию поздних рыцарских романов. При всем различии между корнелевскими героями и героями прециозных романов можно заметить у них некоторые общие черты: благородство страстей, безупречную храбрость, способность преодолевать любые препятствия, быть творцом собственной судьбы. Эта связь особенно ощутима в первой великой трагедии Корнеля «Сид» (1636). Ее герой Родриго соединяет в себе и качества идеального рыцаря «без страха и упрека», и идеального гражданина, для которого «великий государственный интерес» становится высшей нравственной ценностью. За образом Родриго стоят реальные жизненные модели. И не удивительно, что французский полководец принц Конде, герой Тридцатилетней войны, впоследствии возглавивший «фронду принцев», мог оказаться прототипом и корнелевского героя, и героя прециозного романа мадемуазель Скюдери «Артамен, или Великий Кир» (1649–1653).