День последнего лета - Николай Сумишин

- Корона? - усмехнулась девушка. - Так мне придумалось, когда вы в прошлом году ходили между ульями. Сетка ваша поблескивала, а над нею пчел тучка. Все это и похоже на высокую золотую корону.

Золотарь и себе усмехнулся, а потом спросил вдруг:

- Сколько же твоему отцу?

- Сорок восемь в феврале отметили.

- Ага. Значит, он двадцать третьего года... так, - начал загибать пальцы Золотарь. - Еще тридцать... О-о, так оно и есть! Смотри, и сошлось бы.

- Что? - удивленно спросила Ксана.

- А то, - Золотарь лукаво взглянул на девушку. - Если бы мои сыны остались в живых, да поженились, да если бы и себе сынов завели, смотри, и стала бы ты Золотарихою. О! - он даже палец вверх поднял: - И была бы ты мне родной...

- А я вас и так, дедушка, считаю за родного.

Золотарь опустил голову, прижал ладонь к сердцу: оно снова забухало, точно так же, как на косогоре.

- Вам нездоровится, дедушка?! - испугалась Ксана.

- Слаб, конечно, дочка. Сколько я прожил! Уж и дорожка на пасеку длинной стала... А ты говоришь: Чертова Балка. Я сюда едва ноги приволок... Ой, Ксана, наверное, сама хозяйкой будешь на новой пасеке! - последние слова Золотарь хотел сказать бодро, но они прозвучали очень жалобно.

- Я не смогу без вас, дедушка! - Ксана начала гладить рукав его старой фуфайки. - Может, попросить у председателя бричку? Все равно лишняя, стоит на току, люди о ней забыли. А?

- Дорогой пасечник будет! - вяло улыбнулся Золотарь. - Нерентабельный.

- Разве? Сколько мы в том году меду дали? Я сама пойду к Михайлину! Я ему глаза повыцарапаю, если он что-нибудь против скажет!

- О-ой-ой! - засмеялся Золотарь. "А и в самом деле... Бричка... Поднялся себе раненько да и покатил на пасеку. На пруды за Калиновую Поросль... А там местечко годное для пасеки, что и говорить. И клеверок там, как нарочно, посеян..." - Я и сам могу поговорить с Иваном, нечего тебе лезть на рожон: тебе еще работать с ним да работать... А местечко за Калиновой Порослью хорошее. Разве вот пруды... Вода испокон веков была пчеле врагом.

- Какие пруды, дедушка? Их осенью высушили! Я ведь вам говорила.

- Неужели?

- Высушили! Выпустили воду через шлюз, за зиму все вымерзло, теперь там роют тракторами.

Золотарь поднялся, потоптался между яблонями, потом вернулся:

- Ты, Ксана, будь здесь, может, приедут корчевать, посматривай, а я побегу в село, - и он в самом деле побежал: где и сила взялась.

"Вот так ты, Иван! Хозяин, ай-яй-яй... Наилучшее место испоганил!.. Ох, и выскажу я тебе, ох, и выскажу! Я тебе и сельский пруд припомню, который ты осушил ради какого-то плана. Был пруд посреди села - нет его. А что есть? Фига с маком есть. Загубил ты красоту нашу одним необдуманным приказом... Я тебе еще припомню и Подлесный Веселец. Как хотел село переименовать, как вы все бегали, словно ужаленные. Хорошо, что люди умные нашлись..."

Золотарь бежал, и рядом с ним по озими прыгала его тень, словно намеревалась обогнать старого пасечника и предупредить председателя колхоза об опасности.

"Ох, и поквитаемся мы, Иван! Ох, и поквитаемся!.."

Сил у Золотаря хватило только на то, чтобы подняться на косогор, а там ноги уже не слушались его. Он прислонился к крайней в саду яблоне и замер, тяжко, надрывно дыша. Перед глазами открылось село, залитое солнечным светом, посредине вместо пруда зияла черная пропасть. А потом все побежало, зашаталось, и он крепко сжал веки, тряхнул головой. "Неужели здесь и умру и мой гнев умрет вместе со мной?! Боже, дай мне сил хоть каплю, отмерь мне еще ровно столько, чтобы найти Ивана и высказать ему все-все!"

Он открыл глаза и - диво-дивное! - увидел Ивана Михайлина. Конечно, это он, председатель. Идет стежкой, полы плаща развеваются. Остановился.

- Захар Анисимович? - подбежал, на лице испуг. - Что вы здесь стоите? Что с вами?

То ли от усталости, то ли от волнения Золотарь не смог вымолвить и слова.

- Присядьте, Захар Анисимович, - председатель снял плащ, расстелил его под яблоней.

Сели лицами к селу. Черная пропасть вместо пруда лезла Золотарю в глаза, он хотел криком кричать на Михайлика, но язык словно отнялся.

- С утра не получилось у нас разговора, - тихо произнес председатель. Вот я и пришел, чтобы поговорить откровенно.

Золотарь по-прежнему молчал. Ему вдруг вспомнился Юсько, бывший председатель колхоза. В позапрошлом году похоронили Юська, тогда и поставили Ивана Михайлина...

- А вообще нам действительно нужно поговорить, Захар Анисимович, не будем играть в молчанку.

И Золотарь заговорил:

- Сыны мои, Иван, полегли все до одного на войне. Было три, а как пришла эта немчура, не стало ни одного. Я да моя бабка на подворье. Бабка плачет, я молчу. Так и жили. Да, так и жили... А как-то зашел Юсько и говорит: "Поезжай за пчелами в Пахутеньки". - "Какие тут пчелы! - говорю. Село вон поднимать надо..." - "Поднимем. А пчелка пусть летает..." Золотарь помолчал с минуту и добавил с грустью: - Юсько чувствовал природу...

Михайлин опустил голову.

- Виноват я, Захар Анисимович... Глупым был тогда, зеленым. Хотелось что-нибудь особенное сделать, хотелось чем-то показать себя.

Золотарь рывком повернулся к председателю и спросил в упор:

- А теперь?

- Теперь? Теперь я бы залил эту чертову яму, но гектары уже числятся. Где я сейчас их возьму? А впрочем, подумаем...

- Я не об этом!.. Пруды на холмах - это как?

- На холмах? - переспросил Михайлин. - А вы разве не знаете? Надумали мы там форель разводить... Форель - это такая рыба, которой особые условия нужны. Природа словно специально создала эти пруды для форели, правда, заилились они немного, вот мы и надумали почистить. А вода там холодная, с холмов бежит, родниковая, чистая как слеза.

"Да, так оно и есть, - думал Золотарь. - Вода там и в самом деле холодная и отовсюду с холмов сбегает..." По телу расплывалась сладкая усталость; так было и в прошлом году, когда добрался до прудов и прилег на бугорке возле кринички, которую еще после войны сам смастерил...

А Михайлин говорил и говорил. В прудах форель разведут, в Чертовой Балке сад посадят, поставят там хатенку попросторней. Если пожелает Захар Анисимович, будет жить в ней, а нет, выпишут ему коня, будет ездить туда...

Золотарь молчал. Он смотрел на село, прищурив глаза от ярких солнечных лучей, проникавших сквозь безлистные ветви старых яблонь, и если приглядеться, то можно было бы без труда увидеть на его испещренном морщинками лице улыбку.