Алёша Карпов - Николай Павлов

— Сделай милость, Нефедовна, помоги Алешеньке, а я уж в долгу не останусь, — со слезами на глазах просила бабушка.

— Что ты, что ты, матушка! Да ты не сумлевайся, — успокаивала Шувалиха. — Я всю душу вложу, а ему, ироду проклятому, непременно сделаю пусто. Пусть окаянный мне мутить будет, а я все равно наговорю, да и не только водичку, а еще и холст!

Вооружившись длинной ниткой, Шувалиха смерила Алешин рост, бросила нитку в задний угол, помахала во все стороны руками и скороговоркой запричитала:

— Домовой, ломовой, на тебя уповаю, к тебе, дружок, прибегаю, играй, веселись, на нас не сердись. Тьфу, тьфу, чтобы твоим врагам ни дна, ни покрышки, а нашему больному ясным соколом летать. Сегодня, Еленушка, — повелительно добавила вслед за этим Шувалиха, — нитку не бери, пусть хозяин с ней балуется, а завтра отмерь два раза по четыре нитки выбеленного холста и пришли мне для наговора.

Смутно догадываясь, что ее обманывают, бабушка весь этот вечер громче обыкновенного вздыхала, часто подходила к постели и гладила Алешины волосы, крестилась, но потом тихонько, как бы украдкой от самой себя, снесла Шувалихе двенадцать аршин холста.

После длительного лечения, ничего не давшего, Шувалиха в один из своих визитов подозвала к себе бабушку и мать и таинственно объявила:

— Посмотрите-ка, родимые, а я то, думаю: с чего бы так? Не заживает! А ведь у него, родимые мои, болезнь-то какая: волосатики!

От этих страшных, никому не понятных слов мать затрепетала и как-то сразу стала меньше.

— Да как же так, Нефедовна? Ты же говорила нам, что сглаз, а теперь волосатики?.. — изменившись в лице, с тоской спросила бабушка.

— Ах, матушка, матушка, — качая головой, с упреком ответила Шувалиха, — а сейчас-то я что говорю: с сглазу и есть с сглазу! Да он, ирод, как сглазил-то, не просто ведь, а на волосатики!..

Поджав губы, Шувалиха закрыла глаза, повертела указательными пальцами один около другого и начала разводить и сближать руки.

— На холст! — выкрикнула она, едва заметно приоткрывая правый глаз. — Пальцы прошли мимо. — На масло! — Пальцы сошлись. — На муку! — Пальцы снова сошлись. — На горох! — И опять пальцы сошлись.

— Вот, милые, теперь-то уже как есть все понятно. Все, все до крошечки. А я-то думала, думала… Ах ты, антихрист, чтоб тебя нелегкая заломала… — и тут же добавила: — Завтра, Еленушка, принеси-ка мне ведро муки, решето гороха и чашку масла. Да ты не сумлевайся, милая; сама видишь, не для себя прошу, а для наговора.

Кроме прямых взяток, Шувалиха ежедневно приходила попить чайку. Ее угощали, как дорогую гостью, и, прощаясь, совали в карманы пестрой жакетки последние кусочки сахара.

Прошло еще три недели, а рана не заживала, нога болела по-прежнему.

Шувалиха, казалось, была вне себя. В один из «визитов», после долгого кривлянья с повизгиваниями и подвываниями, она упала в «обморок» и с пеною у рта стала кататься по полу. А когда пришла в «чувство», под строгим секретом объявила:

— Вот сейчас, милые, когда я до корня разгадала эту болезнь и узнала, как ее нужно лечить, нечистый так раскуражился, так рассердился, что чуть не замучил меня до смерти.

Теперь ей понадобились живая курица, яйца, картошка и для отвода глаз — ладанка.

Так продолжалось «лечение», пока с сезонных работ не приехал дедушка Иван. Когда ему все рассказали, он гневно взглянул на бабушку, назвал ее простофилей, а появившуюся на пороге знахарку выставил вон:

— Ах ты вымогательница! Чертова кукла! Убирайся, пока я тебе ребра не поломал!..

— Вот как?! — завизжала Шувалиха. — Я — вымогательщица? Я — чертова кукла? Да знаешь ли ты, балда горелая, что я собственную душеньку черту закладываю, чтобы твоего внука на ноги поставить, а ты вместо спасибо еще меня и лаешь? Ну, погоди!

Это окончательно вывело дедушку из себя: он поднял здоровенный кулачище — и тут Шувалиху как ветром сдуло.

— Чтоб вам ни дна, ни покрышки, тартарары! — уже за дверью кричала она. Увидев в сенях бабушку, плюнула и запустила в нее ладанкой.

— На, старая карга!..

— Да что ты, Нефедовна, при чем же тут я-то?

— А при том, матушка, — злобно выкрикнула знахарка, — коли ты век прожила с таким медведем, неучем, значит, ты дура. И внучек твой, хромоногий, тоже дурак. Дай бог, чтобы нога у него поскорее отгнила и отвалилась!

Тут она снова плюнула и, продолжая выкрикивать ругательства, быстро пошла за ворота.

Началось лечение ноги припарками, травами. Рану несколько раз затягивало, но она снова вскрывалась и начинала гноиться.

Когда закончили уборку хлеба, дедушка посадил Алешу с матерью на телегу и повез в город, в больницу.

Глава вторая

Алеша никогда не выезжал из родного села. Все, что он сейчас видел, возбуждало в нем бурное любопытство. За день они пересекли несколько речек, проехали по захудалым башкирским деревням, с растрепанными соломенными крышами на ветхих, покосившихся избах, с пасущимися у околиц кобылицами, со стаями поджарых, голодных собак и с голыми чумазыми ребятишками на улицах. В деревнях, на земляных завалинках и на лужайках, поджав ногу калачиком, сидели башкиры. Многие из них знали старика Карпова.

— Здравствуй! Здравствуй, Иван, — приветствовали они дедушку, многократно кланяясь.

— Здравствуйте, люди добрые! — приветливо отвечал дедушка, размахивая кнутом, чтобы отбиться от наседавших собак. Но те еще яростнее лаяли, бросаясь на лошадь.

В одной деревне телегу окружила шумная группа башкир. Среди них оказался знакомый дедушки — Хайбулла. С большой сердечностью он радостно повторил знакомое приветствие:

— Здравствуй, Иван!

— Здравствуй, здравствуй! — ответил дедушка.

— Может, земля охота купить? — спросил Хайбулла. — Айда, моя много земля есть. Задатка давай.

— Да нет, какая там земля, — махнул рукой дедушка.

— Тогда моя покос бери, — предложил только что подошедший щупленький старичок.

— Нет. Покос мне тоже не надо. Я ведь в город еду. Внучка вот в больницу везу.

— И-и-и, — огорченно протянуло сразу несколько голосов, сожалея, что не удалось продать или перепродать уже проданную землю.

Бренча монистами на маржинах[1], с ведрами на плечах, по улице прошла пестрая толпа женщин с закрытыми лицами. Ни одна из них не повернула головы в сторону телеги, ни одна не ответила на приветствие Марьи.

— Ну, прощайте, — дедушка приподнял над головой картуз и дернул вожжами.

— Прощай, прощай, знаком, — кивая головами, разом повторяли башкиры, возвращаясь к насиженным местам — кто на завалинку, кто на лужайку.

За околицей одной из деревень Алеша схватил дедушку за локоть.

— Дедя! Гляди! Хвост у собаки какой!

Дедушка посмотрел в сторону, куда указывал мальчик.

— И совсем это не собака, Алеша, а лисонька-кумушка. От волка шкуру спасает. Вон, смотри, серый-то увидел нас — и в сторону.

— Дедь! Дедь! А это кто? — спрашивал через минуту Алеша, показывая на разгуливающих по болоту длинноногих журавлей.

В этот день он впервые увидел зайцев и парящих на большой высоте орлов, грохочущих атабаев и стаи рябчиков и услышал от дедушки и матери десятки названий птиц и мелких зверьков, которых он до этого не видел.

К вечеру они приехали в большую казачью станицу. До города оставалось совсем немного, и время было раннее. Однако дедушка решил заночевать здесь.

В станице царило большое оживление: на площадь со всех концов торопливо шли мужчины и женщины. Знакомый казак, к которому они заехали, помогая дедушке распрягать лошадь, пригласил его на площадь.

— Говорят, беглых поймали. Народ подбивают. Землю будто бы у казаков отбирать хотят.

— Поди ж ты, — удивился дедушка, — и у вас, значит, кураж этот завелся. А у нас намедни помещика подпалили и землю было делить хотели, да полицейские делильщиков-то всех ночью похватали — и в острог! Болтают, будто бы манифест скоро от царя выйдет; по едокам, говорят, делить землю будут…

Казак недружелюбно посмотрел на дедушку и ехидно улыбнулся:

— Говорят, в Москве кур доят. Пойдем на площадь, послушаем; как бы там другой манифест кое-кому не прочитали.

На базарной площади толпилось много казаков. В стороне, у церковной ограды, стояла большая толпа женщин. Обожженные солнцем, запыленные лица казаков, только что приехавших с полей, были возбуждены и злобны.

— Земли казачьей захотели! Деды наши, отцы кровь за нее проливали, а теперь — на тебе, делить? — комкая в руках выгоревшую на солнце фуражку, кричал раскрасневшийся пожилой казак. — Как же, держи карман шире, только и ждали, когда мужики за землей к нам приедут.

Насупив густые брови, в круг вошел высокий, прихрамывающий на левую ногу, казак.