Рассказ "Рупь делов" - Станислав Китайский

Вскоре в автобусе стало потише и посвободнее. Безбилетники перевели дух, огляделись, заздоровались: каждый отыскал глазами своих. Андрей хоть и был высокого роста, но с нижней ступеньки, где зажали его, разглядеть никого не мог. Кое-как он развернулся по ходу автобуса и из-за чьего-то плеча стал глядеть в смотровое стекло, из которого ему видно было только верхушки придорожных деревьев и кабины встречных грузовиков.

Ехал Андрей в Сосновку с намерением уговорить мать продать избу, корову и все остальное хозяйство и переехать жить к нему в город. Деньги ему нужны были до зарезу: хозяин квартиры, которую Чуевы арендовали уже третий год, прислал письмо с просьбой освободить жилплощадь, так как он к Новому году возвращается. А завод обещал хату не раньше года через два. Значит, надо покупать какую-нибудь хибару. Снимать угол Андрей не хотел — последнее дело, добрый никто не сдаст, а обязательно или жадина такая, что полешка лишнего не сожги, или пьяница — и то, и другое не жизнь, а мучение, но избы в городе дорогие, и без материнской помощи никак не обойтись. Нинка с ним не соглашалась, считала, что лучше пару лет перемучиться у чужих, чем жить со свекровкой, и они крупно разругались. Андрей знал, что настоит на своем, и дело было только за матерью. Он соображал, с чего начать с ней разговор, и смутно предчувствовал, что разговор этот будет тяжелым, если только не подлым с его стороны.

Когда выехали за город, стало стемняться по-осеннему быстро и весомо. Шофер включил в салоне свет, и сразу завоняло махрой, масляной краской и подтаявшей морской рыбой. Где-то на сиденьях укачало и вытошнило ребенка, и он плакал, а мать уговаривала его потерпеть. Мужики угощались бутылочным пивом и приставали к бабам.

— Нюрк, а Нюрк! Это которая у тебя? — спрашивал беспечно-пьяный баритон.

— Третья! — весело отвечала Нюрка.

— А че так тоскливо?

— Машинка боле не работает!

Баритон довольно хохочет и предлагает свои услуги. Жена, слышно, угощает его тумаком, обзывает срамцом и пьяным кобелем и тоже хохочет, уверенная в своей небросаемости.

— Энти бабы ныне куды как нежные пошли! — перекрикивает собственную глухоту какая-то старуха. — Рожать разучились! Я вон штук восемнадцать притаскивала, ростила и хоронила, а что так поскидала, так и шшоту нету!

Бабку не слушают, и ей обидно, и она кричит, прихихикивая стыдные подробности, и девчонки, чтобы заглушить ее и не краснеть, заводят песню про Ереван, в котором будет много веселья и много вина. Поют хорошо, слаженно, голоса высокие, чистые.

Я хочу, чтобы только ты-ы-ыСо мною рядом сиделаИ горячей любо-овьюСогревала меня...

— Нюрка! — кричит все тот же мужик. — Сшей-ка себе джинсы, как вон у студентки, — все мужики твои будут!

— Тьфу, срамотища! — сплевывает его жена. — Скоро эти девки совсем голые пойдут. И мороз их, гляди, не берет! Я своей голову скручу, если узнаю.

Андрей поднялся выше и оглянулся, будто мог увидеть студентку, о которой шла речь, и вдруг за Прасковьиной спиной заметил на сиденье Шурку Капустину с целым оберемьем сумок и сеток на коленях. Она раньше увидела Андрея и теперь смирно ждала, когда он обратит на нее внимание.

— Здорово, — сказал он ей.

— Здравствуй, — ответила она, чуть прищурив синие, подкрашенные тушью глаза, и в улыбке её мелькнуло что-то беспомощное и горькое.

Андрей отвернулся. Кажется, переболел уже этой дурью, а всякий раз при встрече как пилой по сердцу проведет. Не такая она и красавица, как понимал теперь Андрей, таких в городе что цыплят на инкубаторе — на каждом шагу те же беленные перекисью волосы, пудреные личики и перетянутые по-осиному талии — такая уж серия пошла. А тогда, перед армией, казалась она ему сплошным удивлением.

В Сосновке у них красавиц не было, все так себе, вроде Прасковьи. Парни больше за мобилизованными на уборку горожанками ухлестывали и женились или на них, или из других деревень брали. Шурка тоже была не местная, из «утопленников», как назвали сосновские переселенных к ним из зоны затопления будущим морем поангарцев. Когда приехала она из техникума на каникулы к родителям, Андрей догуливал последние две недели перед армией. Была она тогда молоденькая, лет семнадцати, но не из тех дурочек, что только и умеют бантики навязывать и танцевать с подружками. Вечер на третий Андрей уже стоял с ней после кино у прясла и даже тискать пробовал, но она увертывалась, а когда стала податливей, ему уже надо было уезжать. Так и не натешился как следует.

Полевая почта редко баловала рядового Чуева письмами от Шурки из города, а потом переписка и вовсе прекратилась, Андрей не больно расстраивался — нет так нет. Его даже смешило, когда ребята на полном серъезе чуть не плакали, завывая под гитарный звон, что, мол, я тебя не виню — не легко ждать три года солдата, но друзьям напишу я, что меня дождалась. Эти песенки были не по нему. Он познакомился с официанткой из офицерской столовой и ходил к ней в увольнения, ничего не загадывая на будущее. А когда приехал домой после демобилизации, стал крутить сразу с несколькими, и девки, к ужасу Анисьи Андреевны, сами стали в окна стучать.

Но тут по направлению приехала работать фельдшером в местный медпункт Шурка, сама напросилась сюда, хоть родители ее в Сосновке не прижились. И с первого же дня у них с Андреем закруговертилась такая любовь, что хоть святых выноси. Он почти все время и ночевал у нее в медпункте, где за дощатой, перегородкой у Шурки была комнатенка, оттуда и на работу уходил. За полтора месяца от прежнего чуевского солдатского лоска не осталось и следа: он почернел с лица, глаза ввалились и засыпал иногда прямо в борозде. А Шурка по-бабьи расцвела, вроде раздалась вширь, но не отяжелела, а только спокойней сделалась, плавнее стала на ноге.

Однажды она объявила, что назавтра к ней приезжает муж. Андрей не сразу и понял, о каком муже речь, а потом до него дошло, почему она не тащила его в сельсовет расписываться и не требовала никаких клятв и обещаний, только жадно припадала к нему, как припадают к ключу в покосный день.

— Пошто не сказала раньше-то? — с затаенной угрозой спросил он.

— А сказала бы, так ты что, не стал бы ходить ко мне?

Андрей сознался себе, что все равно ходил бы, но злость и обида не прошли. Он резко ушел тогда и по дороге твердил себе, что если бы знал, то все вышло бы по-другому. Он не знал как, но только не так, как получилось. И бесился, аж в глазах ломило...

Муж Шуркин оказался спокойным круглолицым медиком в тяжелых роговых очках. Она ему все объяснила, и они интеллигентно согласились на развод. В тот же вечер очкарик уехал на попутной машине.

Андрей к Шурке ходить не стал. В троицу он женился на Нинке Просекиной, рыжей почтальонше, которую в селе и за девку никто не считал.

Вопреки бабьим предсказаниям, они не разошлись на третий день, а стали жить в обнимочку: Андрей без жены никуда ни шагу, и она ласточкой возле него. Бабы на деревне пришли к истине: точно, должон парень до свадьбы перебеситься, тогда с него мужик стоящий получится, а то так и будет кобелиться до старости.

Шурка вела себя так, вроде меж ними ничего не было. Но на третий год, когда у Чуевых родилась рыженькая, вся в Нинку, девчонка, Нинка вдруг задурила. Началось это еще до родов, когда надо было оформлять декретный отпуск. Тут Шурку ей никак было не обойти. Хотела Нинка обратиться в районную консультацию, но там без направления не приняли, пришлось ей показаться Шурке. И когда Шурка надавливала прохладными белыми пальцами ей на живот и щупала ее отсутствующую талию, Нинка из всех сил крепилась, чтобы не вцепиться руками в ее тонкую высокую шею. А рожать дома отказалась наотрез, прознав, что можно лечь в больницу и за неделю. Но уехать в район Нинка не успела, приспичило раньше, чем думала. Роды приняла Шурка, но Нинка, как только очухалась, так сразу и проперла ее из избы.

— Иди, иди, — поддержала ее и Андреевна, — я тутыка пригляну, не первый раз...

С тех пор Нинка стала ревновать. По ночам на пашню бегала смотреть, пашет Андрей или шастанул в теплую Шуркину постель. Убеждалась издали, что пашет, и шла, спотыкаясь в темноте, обратно обессиленная и потерянная, размазывала по веснушчатому лицу слезы и думала, что уж лучше бы она застала их, чтобы разом все кончилось. Пошли свары и со свекровкой. Нинка терялась тогда в рассудке и не понимала, что и кому можно кричать, била дочку и грозилась отравиться.

В один из таких скандалов Андрей крепко в подпитии завернул в медпункт. Шурка встретила его спокойно, усадила за стол, поставила стаканчик разведенного спирта, собрала закуску, уселась напротив и смотрела, как он хмуро выпил, как неторопливо и безвкусно жевал корку.

— Ну, чего в рот воды набрала? — не вытерпел он, — Спросила бы хоть, пошто пришел.