Час ночи - Аркадий Адамов

Толстяк задумчиво поскрёб мизинцем усы, потом, вздохнув, разлил по рюмкам коньяк.

— Ну-ну, разбегайся, Миша, разбегайся, — снова оскалился очкастый. — А пока что мы с тобой борьбу умов ведём на уровне малого мира, как ты изволил выразиться. Причём положение у нас с нашими противниками не равное. Они в случае поражения ничем не рискуют, ну, разве что укором начальства или, на самый худой конец, выговором, и всё это даже на зарплате не отразится. А вот нам в случае поражения тюрьма светит, и боже мой как надолго.

— Но и выигрыш в случае победы разный, не так ли?

— Именно что! У них «спасибо» и грамота, в лучшем случае — месячный оклад. А у нас нечто с несколькими нолями.

— Эрго?

— Нам победа в сто раз необходимее, чем им. И тут, Миша, без науки не обойтись. У них такая наука есть, ей уже больше ста лет. Зовут её криминалистикой. А у нас должна быть своя — этакая, я бы её назвал антикриминалистика, что ли.

— Фантазёр ты, Вова, неисправимый, — усмехнулся толстяк, намазывая себе аппетитный бутерброд и сам любуясь своей работой. — Науку какую-то придумал… ай!.. — Он подхватил на лету комочек икры и любовно намазал его поверх всей горки. — Надо, Вова, не мудрствовать, а быть крайне осмотрительным, крайне! И не зарываться. — Он оторвал взгляд от бутерброда и сердито посмотрел на приятеля: — Что за тобой, кстати, водится. — И укоризненно погрозил ему жирным ножом, но тут же насмешливо добавил: — Впрочем, что же ты конкретно придумал по своей этой самой науке?

— Кое-что ты скоро увидишь, Миша, — негромко произнёс очкастый, забившись в угол просторного кресла и глядя куда-то в сторону, отчего узкое лицо его казалось ещё больше похожим на пилу; ну а глаз его за всё время разговора толстяк вообще не увидел, ибо, как ни было сумрачно в зале, приятель его очков так и не снял.

— Кое-что увижу… — произнёс он, жуя бутерброд и сухо осведомился: — А остальное? Для себя оставляешь?

— А как же! Непременно. По законам антикриминалистики.

— Интересно… — Толстяк перестал жевать и внимательно посмотрел на своего собеседника, потом задумчиво произнёс, не спуская с него глаз: — Напрасно ты мне, Вова, сказал об этом. Напрасно…

— Что, спать теперь не будешь? — усмехнулся тот и с наигранным спокойствием погасил в пепельнице наполовину выкуренную сигарету. Против воли он вдруг ощутил неприятный холодок, пробежавший по спине. Каким-то настораживающим тоном произнёс его собеседник эти последние слова, и в чёрных его глазах с припухшими веками мелькнуло что-то странное — очкастый не успел понять, что именно. Его лишь охватило на миг ощущение откуда-то возникшей угрозы, но разобраться он не успел. Это было как внезапный укол, как короткий сигнал об опасности. Возник и исчез. Мгновенно. Не понял он его. А ведь, кажется, давние знакомые сидели за столиком, они должны были знать друг о друге всё.

И от этой борьбы с самим собой очкастый даже порозовел и плотно стиснул зубы, словно боясь, как бы что-то некстати не сорвалось с языка, и тонкие губы его вовсе исчезли, так что вместо рта осталась лишь неровная прорезь.

А толстяк будто и не замечал в приятеле никаких перемен — безмятежно отпил коньяку из узкой рюмочки, пососал ломтик лимона и ворчливо заметил:

— Хватит тебе сигаретой дымить. Лучше выпей, закуси. Ты учти, такой рыбки в Москве не получишь. Вот этой, — он указал вилкой, — отведай-ка. — И, как бы между прочим, тем же безмятежным тоном заметил: — А ведь был ты, Вова, талантливым инженером. Высоко ты мог взлететь, если бы пожелал.

— Я, Миша, на судьбу не жалуюсь. И на фасад не смотри. Нынче фасад обманчив бывает. К примеру…

Но тут возник официант с дымящимся подносом на выставленной вперёд руке, и, пока он суетился возле стола, приятели умолкли. А когда наконец остались одни, разговор перекинулся на другое. Толстяк, хмурясь, деловито осведомился:

— Ты когда в Москву возвращаешься?

— Через два дня. Пятого. Самолётом. А что?

— Шестого приедет к тебе мой человек. И извини меня, Вова, но в последний раз.

— Это ещё почему?

— Потому что эта линия меня в сторону уводит. И вдвое увеличивает опасность провала. А я себе этого позволить сейчас не могу. Мне необходимо риск свести к минимуму, Вова. Я на гребне. Мне, дорогуша, такие дали теперь открылись, такие перспективы…

— Вдруг так и открылись?

— Совсем не вдруг, Вова, совсем. Я давно это готовлю, и вот сейчас акции мои ого как взлетели! Шум пошёл — до Москвы-матушки. Так что вот-вот… Ах, хорош барашек! Ах, хорош! Ты не находишь? Ну, давай, давай под это дело и… за отлёт.

Очкастый нервно пожевал тонкими губами и, явно сдерживая раздражение, наставительно произнёс:

— Чем дальше ты пойдёшь, Миша, тем больше тебе понадобится живых денег. Учти.

— Я подумаю. А пока принимай человека, Вова.

— Что за человек?

— Какой нужен. Мне.

— Я его знаю?

— Нет, дорогуша, не знаешь. Зато я его знаю. Так что не сомневайся.

— Может, я с ним заранее познакомлюсь, а?

— Не стоит.

— Темнишь, Миша.

— Всё, Вова, по науке. Как ты её назвал? Антикриминалистика?

— Он приедет, надеюсь, только по моему адресу?

— А ты что, ревнуешь? Хочешь всё проглотить сам? Нельзя, дорогуша, подавишься.

— Не волнуйся за меня. Отдай всё мне и увидишь.

— Ого! Раньше ты был скромнее.

— Растём. Набираемся опыта и сил. До тёмной черты надо многое успеть.

— Прежде всего до неё надо дожить… на свободе. А ты зарываешься. Сбыт, Вова, — это самое опасное. Пора бы усвоить. Чаще всего горят именно на сбыте, ты же знаешь.

— А я повторяю: на этот раз беру всё.

— Нет, — решительно тряхнул головой толстяк. — Нет, Вова. Так не пойдёт.

— Отдаю два процента.

— Будешь работать из двадцати трёх?

— Да.

— Я подумаю.

— Сколько у тебя на этот раз всего будет?

— Много, дорогуша. Больше, чем всегда. Поднакопили.

— А всё-таки?

— Тысяч на семьдесят.

— Беру! Но как ты всё это доверяешь новому человеку?

— Значит, можно.

— Отлично. Тебе виднее. Я его жду. Но будет лучше, Миша, если ты нас познакомишь заранее. Поверь моему опыту. Будет лучше.

— Я тебя не познакомлю. И ты всё не получишь, Вова. Я уже подумал.

— Отдаю четыре!

— Нет.

— Пять.

Толстяк поднял голову и пристально посмотрел на своего собеседника. Но в огромных стёклах его очков отразились только огоньки полупритушенных люстр. «Что этот подлец задумал? — спросил себя толстяк. — Неужели разговор о науке не случаен? Или он скомбинировал на ходу, когда узнал, что это последняя поездка? Надо уяснить. С ним опасно играть втёмную. Такой мать родную зарежет за один процент. А тут пять!»

Он вздохнул:

— Хорошо, Вова. Я согласен. Шестого жди. Что ты, кстати, собираешься у нас тут делать ещё два дня?

— Полтора. Официальные поручения торга. Несмотря на мою скромную должность, меня там, представь себе, ценят. И, когда горит план, бегут ко мне: «Будьте любезны, дорогой Владимир Сергеевич…», «Выручайте, Владимир Сергеевич…», «Поезжайте… уговорите… получите…». Ну я еду. И добиваюсь. И они тоже идут мне навстречу.

— Ты по-своему удачлив, Вова. Ты и здесь талантлив.

— В маленьком мире?

— Тебя это задело?

— Нисколько. Лучше быть первым в деревне. Так будем считать, что мы обо всём договорились?

— Да.

— И человека своего ты мне не покажешь?

— Нет. Я ведь сказал.

— Ну как хочешь.

«Я тебе приготовлю такой сюрприз, что ты взвоешь, — злорадно подумал очкастый. — И никуда ты от меня после этого не денешься. Тоже мне конспиратор! Пусть только приедет этот твой человек».

Официант тем временем продолжал их обслуживать быстро и бесшумно. Одно блюдо сменяло другое. И по меньшей мере половина из них в меню указана не была.

Изредка он с ласковой заботливостью осведомлялся:

— Огурчиков свеженьких не прикажете? Только доставили, с особой деляночки, для своих-с… Клубнички принесу под пудрой. Расчудесная! Другой не предложил бы, Михаил Прокофьевич… За пломбиром не уследили. Не советую…

В конце обеда толстяк небрежно сунул ему деньги, даже не дожидаясь счёта. Затем с усилием, опираясь обеими руками о подлокотники, поднялся с кресла и оказался чуть не на голову выше и, уж конечно, в пять раз толще вскочившего вслед за ним приятеля.

Официант с поклоном проводил их до дверей зала.

Очутившись в сумрачном, прохладном вестибюле, где у пустых вешалок дремал гардеробщик в жёлтой с золотом униформе, а у огромных зеркальных дверей монументально восседал бородатый, в такой же униформе швейцар, очкастый обнял за тучную талию своего приятеля и сказал:

— Простимся, Миша.

— Ну да, да, — закивал тот. — Ах как славно мы с тобой посидели, Вова! Как побеседовали… Просто, скажу тебе, душой отдыхаешь всегда, когда тебя видишь, поверь. А то душно, дружок, дико душно. Но, — он шутливо погрозил толстым пальцем, — всё, что я тебе сказал, ты усвой, понятно?