Дон Кихот - Мигель Сервантес

– Что же госпожа герцогиня, донья Родригес? – спросил Дон-Кихот. – Заклинаю вас моей жизнью, говорите.

– Когда меня так заклинают, – ответила донья Родригес, – я не могу не ответить по совести на то, о чем меня спрашивают. Ведь вы видите, господин Дон-Кихот, красоту госпожи герцогини, ее цвет лица, блестящий, как отполированная шпага, ее щеки, похожие на лилии и розы и напоминающие одна солнце, другая луну? Вы видите, как гордо она выступает, топча и презирая землю, так что можно подумать, что она сеет и распространяет здоровье повсюду, куда вы придет. Ну, так знайте, что за все это она, прежде всего, должна благодарить Бога, а потом два фонтана,[260] которые находятся у вся на ногах и через которые вытекают все нездоровые соки, наполняющие ее, как говорят доктора.

– Пресвятая Богородица! – вскричал Дон-Кихот. – Неужели у госпожи герцогини бывают такие истечения? Я не поверил бы этому, если бы даже услыхал это от босоногих кармелитских монахов, но когда госпожа донья Родригес это говорит, так значит, это правда. Однако из таких фонтанов, находящихся на таких местах, должны течь не нездоровые соки, а жидкая амбра. Право, я начинаю думать, что этот обычай открывать себе фонтаны очень полезен для здоровья.[261]

Едва Дон-Кихот договорил эти слова, как кто-то сильным ударом отворил дверь его комнаты. Испуг заставил донью Родригес выронить из рук свечу, и в комнате, что называется, стало не видать. Бедная дуэнья почувствовала, что кто-то сжал в руках ее горло, да так сильно, что она не могла даже вскрикнуть; потом кто-то другой приподнял ей юбки и принялся изо всех сил безжалостно сечь ее чем-то вроде туфли. Дон-Кихот, хотя и проникнутый жалостью, не трогался с постели, не зная, что все это значит» он лежал тихий и молчаливый, боясь, как бы наказание не обрушилось и на него. И страх его был не напрасен, потому что, хорошенько исколотив дуэнью, которая не осмелялась даже пикнуть, невидимые палачи подошли к Дон-Кихоту и, высвободив его из простынь и одеял, так сильно и часто стали его щипать, что он довольно начал защищаться кулаками, – и все это совершенно безмолвно. Баталия продолжалась с полчаса, затем призраки исчезли. Донья Родригес оправила свои юбки и, испуская стоны по поводу обрушившейся на нее беды, вышла, не сказав ни слова Дон-Кихоту, который остался исщипанный и помятый, сконфуженный и угнетенный на своей постели, где? мы его и оставим погруженным в размышление о том, какой злой чародей довел его до такого состояния. Но это в свое время объяснится, а теперь последовательность рассказа требует, чтобы мы возвратились к Санчо Панса, который нас призывает.

ГЛАВА XLIX

Что случилось с Санчо Панса при обходе им острова

Мы оставили великаго губернатора в гневе против крестьянина, изобразителя каррикатур, который, хорошо подготовленный мажордомом, насмехался над Санчо Панса так же как последний, подговоренный герцогом. Однако, Санчо, как ни был прост, смело боролся с ними со всеми, не уступая ни шагу. Он сказал всем окружающим, не исключая и доктора Педро Ресио, вошедшаго в залу после чтения секретной депеши от герцога: «Правда, я теперь вижу, что судьи и губернаторы должны быть или сделаться бронзовыми, чтобы не чувствовать нахальства тяжущихся, которые хотят, чтоб их во всякий час и во всякую минуту выслушивали, решая их дела и, чтобы ни случилось, не обращая ни малейшаго внимания ни на что, кроме этих дел, и если бедный судья не выслушает и не решит их дел, потому ли, что не может, или что не наступил час аудиенций, они проклинают его, кусают, рвут, грызут его кости и даже оспаривают его благородство. Глупый, смешной торговец, не торопись так: погоди, пока настанет время и будет случай решить твое дело; не приходи в обеденный час или когда пора ложиться спать, потому что и судьи тоже сделаны из мяса и костей, и они должны отдавать природе то, что она от них требует, – только, впрочем, не я, потому что я ничего не даю есть своей природе, благодаря господину доктору Педро Ресио Тиртеафуэра, здесь находящемуся, который хочет, чтобы я умер с голоду, и уверяет, что эта смерть и есть жизнь. Да пошлет Бог такую же смерть и ему, и всем людям его породы, т. е. злым лекарям, потому что добрый заслуживают лавровых венков».

Все звавшие Санчо Панса удивлялись, слыша от него такую изящную речь, и не знали, чему приписать эту перемену, если не тому, что важные и серьезные посты или пробуждают или обостряют умы. Наконец, доктор Педро Ресио Агуэро де Тиртеафуера обещал позволить ему в этот вечер поужинать, хотя бы ему пришлось для этого пренебречь всеми афоризмами Гиппократа. Это обещание исполнило губернатора радостью, и он с величайшим нетерпением стал ждать наступления ночи и вместе с тем времени ужина. И хотя ему казалось, что время остановилось и не двигалось с места, но столь пылко желанный им момент, наконец, наступил, и ему дали поужинать холодным рубленым мясом с луком и не совсем свежими телячьими ножками. Он набросился на эти блюда с большим удовольствием, чем если б ему подали миланских франколинов, римских фазанов, соррентской телятины, морокских куропаток или лавахосских гусей. Во время ужина он сказал, обращаясь к доктору: – Послушайте, господин доктор, не трудитесь вперед наставлять меня есть питательных вещей и тонких блюд: это все равно, что снимать с петель мой желудок, который привык к козлятине, баранине, салу, солонине, брюкве и луку. А если ему дадут царских соусов, так он примет их угрюмо, а иной раз и с отвращением. Самое лучше, что может сделать метр-д'отель, это – подавать мне кушанья, которые называются блюдами из разных мяс с овощами;[262] они чем больше испорчены, тем вкуснее, и он может валять туда все, что захочет, лишь бы это было съедобное; я буду ему очень благодарен и даже заплачу ему за это как-нибудь. Но пусть никто не смеется надо мной, потому что ведь мы или живем, или не живем. Будем все есть и пить мирно и дружно, потому что Бог велит солнцу светить для всех. Я буду управлять этим островом, ничего не беря и никому не позволяя ничего брать. Но пусть все берегутся и будут на стороже, потому что и покажу им, где раки зимуют, и покажу, что пусть мне только дадут случай, и я наделаю чудес, а не то станьте медом, и пусть мухи вас поедят.

– Действительно, господин губернатор, – сказал метр-д'отель, – ваша милость совершенно правы во всем, что говорите, и я ручаюсь за всех островитян этого острова, что они будут служить вашей милости с точностью, любовью и благоволением, потому что любезный способ управления, которого ваша милость держитесь с самого начала, не дозволяет ни делать, ни думать ничего такого, что доказывало бы их забвение обязанностей относительно вашей милости.

– Я думаю, – отвечал Санчо, – они были бы дураками, если бы делали или думали иначе. Повторяю только, чтоб заботились о питании моем и моего Серого; это главное здесь и самое нужное. Когда наступит время, мы совершим обход, потому что я намерен очистить остров ото всякого рода дряни, бродяг, бездельников и людей, занимающихся дурным делом. Надо вам знать, друзья мои, что в государстве люди без дела и ленивые то же, что трутни в улье, съедающие мед, заготовляемый трудолюбивыми пчелами. Я думаю покровительствовать рабочим, сохранить за гидальго их преимущества, вознаградить добродетельных людей, а главным образом, требовать уважения к религии и к благочестивым людям. Что вы об этом скажете, друзья? А? Говорю я что-либо толковое или стукаюсь головой об стену?

– Ваша милость говорите таким образом, господин губернатор, – сказал мажордом, – что я удивлен, как человек, так мало ученый, как ваша милость, чему я вовсе не верю, говорит такие вещи полные верных изречений и мудрых правил, столь далеких от того, чего от ума вашей милости ожидали пославшие нас сюда и мы сюда отправлявшиеся. Каждый день мы видим новые вещи: шутки обращаются в серьезную действительность, а насмешники оказываются осмеянными».

Ночь наступила, и губернатор, как было сказано, отужинал с разрешения доктора Ресио. Одевшись для обхода, он вышел с мажордомом, секретарем, метр-д'отелем, хроникером, которому поручено было записывать все его действия и движения, и с таким множеством альгвазилов и судейских чиновников, что из них можно было бы составить небольшой эскадрон. Санчо шел среди них, с жезлом в руках, и производил прекрасное впечатление. Только что прошли они несколько улиц, как услышали шум от ударов шпагами. Они бросились туда и увидали, что бой происходит всего только между двумя. Увидав, что правосудие близко, сражавшиеся остановились, и один из них воскликнул: – Во имя Бога и короля! Можно ли терпеть, чтоб здесь грабили среди города и нападали на улицах, как на большой дороге?

– Успокойтесь, честный человек, – сказал Санчо, – и расскажите мне причину вашей ссоры: я губернатор.

– Господин губернатор, – заговорил другой, я расскажу вам все, как можно короче. Ваша милость должны знать, что этот дворянин сейчас выиграл вот в том игорном доме напротив более тысячи реалов, и Бог один знает как. А так как я присутствовал при этом, то решил не один сомнительный ход в его пользу, в противность всему, что подсказывала мне совесть. Он ушел со своим выигрышем. Я ожидал, что он даст мне в награду хоть один золотой, как полагается и водится давать таким, как я, знатным людям,[263] которые собираются, чтоб так или иначе провести время, защищать несправедливости и предупреждать ссоры, но он спрятал свой выигрыш в карман и ушел себе из дому. Я с сердцем побежал вслед за ним и вежливо попросил, чтоб он дал мне хоть восемь реалов, потому что он знает отлично, что я человек честный и что у меня нет ни ремесла, ни доходов, так как родители мои не научили меня первому и не оставили второго. Но этот плут, который вороватее Какуса и плутоватее Андрадиллы, не захотел дать мне более четырех реалов. Видите, господин губернатор, как у него мало стыда и совести! Но, право же, если б ваша милость не пришли, я бы ему задал хороший выигрыш, и он бы у меня научился рассчитываться.