Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

— Я немножко еще проветрю — здесь пахнет, как у мебельщика.

Блажена потушила свет, подняла штору и открыла окно. Она сделала это осторожно, чтобы не повредить вишневую веточку, которая тянулась в комнату. Она отвела веточку, как волосы со лба любимого человека; веточка упруго согнулась, листья доверчиво зашелестели; поток ночной свежести, пропитанной запахом жасмина, укропа и роз, хлынул в комнату. Вацлав подошел к окну вслед за Блаженой, обнял ее за талию, и они оба высунулись наружу, где стояла тихая темная ночь.

— Сколько звезд!

Они говорили шепотом, чуть дыша, чтобы никого не разбудить. Час до полуночи стоит двух после полуночи, — говаривал отец Блажены, углекоп. У него завтра утренняя смена, мама встанет за сеном для коровы, бабушка, у которой болят суставы от ревматизма, чутко дремлет. Зато четырнадцатилетняя Вена спит как убитая. Через некоторое время глаза привыкли к мраку, теперь можно было различить не только искрящийся Млечный Путь, но и предметы на темной земле; воздушные округлые очертания деревьев, угловатые, плотные силуэты крыш, купол церкви, туманный графитовый блеск пруда. Шахтерская деревушка спала, как в божьей ладони, под крылом холмов. Поблизости от промышленных городов — и все же укрытая от всего мира. О горнах металлургических заводов, о запахе угля, как в соседнем Кладно, нет и помина.

— Чувствуешь, как пахнет сеном?

— Здесь как в раю, — приглушенно произнес Вацлав. (Не часто мужчина скажет такое слово!)

Вацлав был родом из Буштеграда и жил здесь с молодой женой всего три дня. Рядом с ним дышала волшебным воздухом июньской ночи Блажена. Приятный холодок освежал ее юную голову, молодое мужское тело излучало жаркие токи в ночную тьму. В душе Блажены словно пробивалось множество юных, нежных, живых корешков, которыми, через любовь к Вацлаву, она еще только начинала врастать в прелесть мира, где существуют жасмины и розы в садиках, и жасмины звезд на небе, и таинственное бытие родной деревушки с ее яблоневыми ветвями, с человеческим трудом, с ее сердцем — церковью, с ее школой (когда-нибудь Блажена станет посылать туда своих детей, как две капли воды похожих на Вацлава, — ах, как крепко она будет любить их). Ей словно открывалась взаимосвязь всего сущего на земле, но выразить это она не умела, ощущала только, как душа ее ширится, как в ней поднимается что-то похожее на стихи или молитву без слов, прославляющую жизнь.

— Иди, — сказал Вацлав, бесшумно закрывая окно, и поднял ее, как перышко…

Счастливые молодые супруги крепко уснули и знать не знали, что делается на белом свете.

Сквозь сон Блажена услыхала яростный собачий лай под окном. Лаял Брок. Что творится с собакой? Лай не прекращался, и Вацлав встал, не зажигая света, пошел узнать, в чем дело. Тут отчаянно застучали в дверь. К бешеному лаю Брока присоединились громкие крики, на крыльце затопали; кто-то сапогом ударил в дверь, чья-то рука внезапно зажгла свет, и комната вдруг наполнилась солдатами. Блажена подняла голову с подушки, ничего не соображая; потом она сердито, с негодованием натянула одеяло на голову и отвернулась лицом к стене. Это ей только привиделось, это только страшный сон. Обыск ведь у нас уже давным-давно был.

Солдатские руки сдернули с Блажены одеяло. Она перепугалась и ужасно смутилась, оказавшись перед мужчинами в ночной рубашке цветочками, спрыгнула на пол, ухватилась за образок божьей матери, который она с детства носила на цепочке на шее, и накинула халат.

— Не волнуйся, Вацлав! — крикнула она мужу.

Молодой вальцовщик, увидав, как эти прохвосты обращаются с его женой, покраснел, на лбу у него надулась жила, он сжал кулаки и был готов уже броситься на солдата, сдернувшего одеяло с его Блаженки. Она ужаснулась, что Вацлав что-нибудь натворит, и тогда ему несдобровать.

— Ничего, ничего, не волнуйся! — крикнула она мужу, стараясь говорить спокойно и уже одним тоном голоса показать пришельцам, что она не боится и не знает за собой ничего дурного. — Сейчас все выяснится.

— Alles wird erklärt werden, — ехидно усмехнувшись, перевел солдатам человек с одутловатым лицом, одетый в штатское. Он расставил ноги, поднял брови и обратился к молодоженам по-чешски с отвратительным судетским акцентом:

— Вы, конечно, знаете, что случилось, в чем вы провинились?

— А что такое мы сделали? — спросил Вацлав.

В ответ солдат наградил его таким ударом приклада, что у вальцовщика посыпались искры из глаз.

Блажена со свистом втянула в себя воздух сквозь зубы и закрыла лицо руками.

— После узнаешь, — как-то странно ухмыльнулся штатский. — Собирайтесь и будьте готовы отбыть. Даю вам десять минут. Пойдете на допрос в местное школьное здание. Деньги, драгоценности возьмите с собой, — добавил он с напыщенной небрежностью, — мы здесь сторожить не собираемся. Где у вас сберегательные книжки?

А солдат уже рылся в ящиках.

— Где спрятано продовольствие?

В комнатке Блажены не было и сухой корки — Блажена готовила у матери.

И в душе она пожелала грубияну прилипнуть своим поганым мундиром к буфету, только что покрытому лаком.

Беря пальто из шкафа, стоявшего в простенке между окнами, Блажена заметила, что у соседей напротив горит свет и в открытое окно солдаты выкидывают белье на дорогу. «Грабят», — подумала она, употребив именно это слово, и страх поколений, извечный страх чехов перед угрозой, нависшей со стороны Бранденбурга, охватил ее.

Их всех уже выводили из дому: Вацлава и Блажену, молодых возлюбленных, которые так недавно вместе любовались звездами, шахтера-отца и озабоченную мать, сестренку Вену, четырнадцатилетнюю девочку, стучавшую зубами от страха, и ревматическую бабушку, у которой отнялись ноги. Но она должна была идти со всеми. Солдаты посадили ее на стул и вынесли из дому. Когда эта удивительная процессия переступила порог, Брок как-то непривычно завыл, захлебнулся ужасным лаем и прыгнул прямо в лицо одному из солдат. Раздался короткий выстрел; женщины вскрикнули; лапы у пса обмякли, он сполз набок, и его громкий, сердитый бас сменился жалобным, прерывистым визгом, который ослабевал, по мере того как все удалялись от родного домика, и, наконец, смолк.

— Брочек, — заплакала Венинка. — Мой золотой Брочек!

Взбудораженных людей, как скот на продажу, погнали на площадь. Полуодетые, оглушенные ударами в дверь, накинув на себя что попало, люди шли, ничего не понимая спросонок, и все еще словно не верили, словно их еще не преследовали кошмары. В призрачном свете начинающегося утра они с грустью узнавали друг друга, соседка украдкой кивала соседке. Дети вслух сообщали: «Мамочка, Франтик тоже здесь». Мужчины мрачно молчали. Молодые и старые, взрослые и дети, матери с новорожденными младенцами на руках, прихрамывающие старухи и беззубые старики были собраны здесь со всей деревни, вместе со старостой и священником, — немцы никого не забыли, в домах не осталось ни единой живой души. Только те, кто работал на металлургическом заводе в ночной смене, пока еще не вернулись.

— Женщины и дети — в школу! Мужчины останутся здесь!

Этого Блажена страшно испугалась. «Как так? Мы пойдем на допрос не вместе? Ведь Вацлаву сказали…» Она обхватила его шею обеими руками: «Я без тебя не пойду». Но солдат снова пригрозил прикладом. Солдаты, будто в них вселился дьявол, кидались в толпу, отрывали близких друг от друга, разлучали семьи. Собаки подняли лай, коровы мычали, перепуганная домашняя птица с диким клохтаньем носилась в воздухе. Это было что-то ужасное! Впрочем, все быстро кончилось, и беззащитные женщины с детьми остались одни во власти солдат.

У двери в школу стоял солдат с чемоданом. Когда женщины входили, он отбирал у них драгоценности. Он не вел никаких записей. Женщины не получали на руки ничего.

Драгоценности бедняков! Семейные сувениры и памятки о путешествиях, красочная хроника, отмечающая праздники, когда жизнь переливается всеми красками, свадьбы и крестины. Человек не любит расставаться даже с кронами, заработанными тяжким трудом. Но в конце концов все монеты одинаковы, они побывали в стольких равнодушных руках; придет время, когда эти жалкие протекторатные деньги ничего не будут стоить. Зато драгоценности! У каждой есть своя индивидуальность, как у людей. Голубоглазый перстенек любовно смотрит ласковым взглядом милого; у круглой старинной брошки облик покойной тетки, которая в сочельник закалывала ею воротничок под подбородком; гремящие розовые кораллы, которые так удивительно пахнут чужими странами, рассказывают о дядюшке — пароходном коке, много раз объехавшем вокруг света. Вот эту черную божью матерь ченстоховскую когда-то привез маленькой Блаженке отец после съезда шахтеров в Польше. Мать повесила девочке на шею медальончик на цепочке, чтобы чудотворная божья матерь хранила дочку от всякого зла. Теперь эсэсовец сорвал у Блажены еще хранящую теплоту тела цепочку, бросил в чемодан, снял с пальца обручальное кольцо. Даже кольцо отнял он у Блажены! Было так тяжко расставаться с колечком, полученным от Вацлава. Такое новенькое, такое дорогое сердцу, без пятнышка, такое любимое. На внутренней стороне кольца была выгравирована дата: «7 июня 1942 г.». Блажена носила кольцо ровно три дня. Оно ударилось о дешевенькие сувениры — сокровища деревенских женщин — и зазвенело полновесным золотом.