Прозрение (сборник) - Урсула Ле Гуин

А больше мне и нечего рассказать о том, как мы были счастливы.

В начале апреля Эней съездил на две недели в Альба Лонгу и нашел, что там все благополучно. В конце апреля у нас несколько дней гостил мой отец. Затем наступил май. И исполнилось ровно три года с того дня, как на заре я стояла в устье Тибра и смотрела на темные корабли, которые разворачивались и один за другим входили в русло реки.

В тот майский день Эней вместе с Ахатом, а также с нашим главным пастухом и несколькими молодыми воинами отправился на поиски стада коров, которые, сбежав с ближнего пастбища у восточной стены города, перешли вброд через реку Нумикус и теперь скорее всего бродили где-то поблизости от нашей италийской Трои [80]. Это были самые лучшие наши коровы и телки, и нам совсем не хотелось, чтобы они разбрелись по окрестным холмам и заблудились. Стадо отыскали довольно быстро и погнали назад, к реке. Коров наших, по всей видимости, угнали рутулы, а может, только еще собирались угнать, но это уже не важно. Важно то, что рутулы напали на Энея и его спутников, едва те подошли к броду. Рутулы были вооружены копьями и дрекольем. Но и у сопровождавших Энея воинов оружие имелось, и они, хотя нападавших было значительно больше, оказали бандитам яростный отпор и сразу двоих убили. Рутулы отступили и бросились наутек, а одного юношу Эней прямо-таки пришпилил к земле, приставив ему к горлу меч. И тот взмолился: «Не убивай меня, не убивай!» Поколебавшись немного, Эней отвел меч в сторону и сказал: «Убирайся!» Юноша с трудом поднялся и побежал. Но потом остановился, поднял с земли копье, брошенное кем-то из рутулов, и метнул его в Энея. Копье попало моему мужу в спину и вышло из груди. Он упал на колени, а потом рухнул ничком в мелкую воду у брода. Он умер не сразу, но в Лавиниум его принесли уже мертвым. Когда они вошли с ним во двор нашей регии, я как раз была там – рассматривала новую ткань, которую соткала еще зимой и теперь выбеливала, расстелив на траве у стены. Это была очень хорошая ткань, и я хотела сшить из нее Энею новую тогу. Он, правда, не привык носить тогу и часто говорил, что она неудобная, неуклюжая. Я как раз сворачивала легкую, мягкую, совершенно белую ткань, когда услышала, как они выкликают его имя и зовут меня.

Иди, иди вперед. На нашем языке эти слова сливаются в один-единственный звук «и».

Это были последние слова, произнесенные Энеем. И про себя я считаю, что он говорил это мне. Это я должна идти и идти вперед. Но куда мне идти?

Я не знаю. Я слышу, как он говорит это, вот и иду. Вперед, все вперед, все дальше. Я все время в пути. Но стоит мне остановиться, и я снова слышу его голос, слышу, как он требует: «Иди, иди вперед!»

Всю ту ночь в Лавиниуме люди, оплакивая Энея, громко выкрикивали его имя, называли его отцом.

Ахат, Серест, Мнесфей собрали всех троянцев и при первых проблесках рассвета поскакали в Ардею, по пути тщательно обыскивая окрестности; тех воров они не нашли, но Камерс из Ардеи знал, кто они и где их искать. Он сел на коня и поскакал вместе с троянцами. И они вскоре настигли этих воров и убийц, окружили их и перебили всех до одного. Все это были крестьянские сыновья из северной Рутулии. А банду их возглавляли двое этрусков, прибывшие в Ардею вместе с предателем Мезенцием, настоящие изгои, люди озлобленные и безнравственные.

Я велела гонцу взять нашего лучшего коня – это был жеребец Энея – и скакать в Альбу к Асканию. На второй день Асканий уже примчался в Лавиниум, а к вечеру того же дня вернулись и троянцы. И наш дом, полный плачущих женщин, теперь наполнился еще и мрачными вооруженными мужчинами.

Я не позволила им надеть на Энея доспехи. Эти доспехи из бронзы и золота и большой щит, на котором запечатлено было наше будущее, достойное ужаса и восхищения, я должна была передать Асканию, а затем Сильвию. Я обмыла тело мужа, его благородное, покрытое шрамами тело, изувеченное смертью, и завернула его в тогу, какие носят наши мужчины, в ту самую прекрасную белую тогу, которую сама для него выбрала.

Когда умирает много народу – например, во время чумы или войны, – мы сжигаем мертвых, но вообще-то мы с древних времен хороним наших мертвых в земле. Я приказала, чтобы могилу Энею вырыли рядом с той дорогой, что проходит по берегу Нумикуса и ведет к тому броду. Туда его и отнесли. Тем майским утром дул сырой ветер, нес мелкий дождь, и факелы вспыхивали и дымили. Латин произнес все необходимые слова, и мужчины засыпали могилу землей, а сверху навалили целую груду речных камней. Когда все было кончено, я встала и три раза позвала покойного по имени: «Эней! Эней! Эней!» И другие люди тоже окликнули его вместе со мною. Затем в глубоком молчании, опустив потухшие факелы, мы двинулись назад, в построенный Энеем город.

На девятый день после смерти моего мужа Латин совершил поистине царское жертвоприношение – убил на его могиле того прекрасного жеребца, которого сам же ему и подарил. Коня похоронили рядом с могилой его хозяина.

И в тот же день Латин провозгласил Аскания царем Лация, сказав, что отныне тот будет делить с ним бразды правления, как и Эней. Было совершенно необходимо, чтобы об этом сообщил народу именно Латин, пользовавшийся огромным авторитетом, и тем самым придал подобному наследованию власти должный вес. Я также обратилась к моему народу и попросила признать в Аскании правителя, ибо латины не очень-то хотели признавать его. Слишком уж заносчиво и враждебно он с самого начала вел себя по отношению к ним. И потом, это ведь именно Асканий подстрелил тогда ручного оленя Сильвии, положив начало кровопролитной войне. Люди этого не забыли. Кроме того, Асканий обладал вздорным характером, был слишком самоуверенным, всех сторонился – в общем, всегда казался жителям нашего города куда большим чужаком, чем его отец. И теперь людям хотелось, чтобы Лавиниумом правил Латин, а я по-прежнему жила бы в регии и воспитывала Сильвия, их любимого маленького царевича, их будущего правителя. Они весьма мрачно восприняли то, что Латин провозгласил Аскания царем, и многие плакали.

В те траурные дни Асканий впервые обратился ко мне за поддержкой, словно вдруг понял, что только я могу это сделать. Он пришел ко мне в слезах, да и во время торжественных траурных церемоний выглядел и вел себя как мальчишка, убитый горем, растерявшийся, отчаявшийся, страшащийся той огромной ответственности, которую ему предстоит взять на себя. По-моему, это было только естественно. Но, принимая бразды правления и давая торжественную клятву своему народу и своей стране, Асканий говорил таким тихим и дрожащим голосом, что мне пришлось шепнуть ему: «Выше голову, царь Лация!» И он подчинился.