Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

факелами и керосином. Им позволили выйти, как везде поступали с монахами, чьи обители пылали по всей Барселоне. Они восстают не против конкретных людей, говорилось во всех отрядах, а против самой структуры Церкви, против всех этих школ, патронатов и приютов, которые препятствуют прогрессу трудового народа и его светскому образованию, а также против монастырей, в которых послушницы отнимают работу у женщин из бедноты.

Поджоги в Барселоне продолжались без какого-либо вмешательства сил правопорядка. Зато происходили вооруженные бои между революционерами и солдатами либо жандармами на уличных баррикадах. Женщины бегали по домам и требовали у жильцов открыть двери, чтобы снайперы могли забраться наверх и стрелять с крыш. Дым от десятков пожаров застилал, поднимаясь столбами, ясные июльские небеса. Кое-где на церкви нападали отряды, возглавляемые пятнадцатилетними. Девушка шестнадцати лет повела мощную группу женщин на штурм монастыря Кающихся, рядом с университетом. Оттуда выгнали раскаявшихся грешниц, принявших постриг и вступивших в орден. Рабочие, преследовавшие политическую цель революции – провозглашение Республики, ничего не крали в церквях или в школах: все предметы, независимо от их ценности, даже банкноты и монеты, бросали в костер. Зато группы мародеров и уголовников действовали на свой страх и риск и рыскали повсюду в поисках поживы.

Поджоги. Ожесточенные бои на баррикадах, многие из которых защищали женщины. Выстрелы снайперов. Бомбы. Первые жертвы. Толпы задержанных во время стычек с войсками. Полицейские облавы. Люди, не выходящие из своих домов. Группы распаленных дикарей. Пожарные приезжают в конных экипажах, трезвоня в колокол, но им позволяют только смочить соседние здания, будь то дома бедноты или фабрики богатеев, чтобы огонь не перекинулся дальше.

Барселона погрузилась в хаос, стала городом беззаконным и опасным.

Некоторое время Далмау наблюдал в сторонке, из укромного места, как Эмма возглавляла атаку на школу для бедняков, но кто-то узнал его, указал как на художника из Народного дома, и все обернулись. Стали подходить, и тут он решил последовать советам Эммы. Да, он написал картины, которые прославили его, сделали символом борьбы против Церкви, и гордился ими: сознавал, что каждый мазок передает ту боль, которую причинили ему дон Мануэль; монахини Доброго Пастыря и их попытки обратить Эмму; священники из церкви Святой Анны, отказавшие его матери в благотворительности; «Льюки», выбросившие его картину на помойку; Гауди, лишивший его работы; а также боль за рабочих, у которых вымогают последние гроши; за женщин, которым попы морочат голову; за отца, безвинно замученного, потому что на пути религиозной процессии взорвалась бомба; за мать… И то, что его картины вдохновили народ на эту ночь огня, – лишний повод для гордости. Но вообще-то, улыбка Эммы, ее жизненная сила, ее эйфория да еще и тот поцелуй сияли ярче пламени любого пожара. Сгори хоть вся Барселона, Далмау видел одну только Эмму.

Он зашагал по улицам Барселоны, избегая баррикад, где шла перестрелка, и отрядов поджигателей, опустошавших город. Нужно было где-то спрятаться, пока на Церковь обрушивалась заслуженная кара. У него было при себе достаточно денег, чтобы продержаться несколько дней в рабочем общежитии, если, конечно, оно еще открыто, но какая уж тут ночевка. Барселона переживала незабываемую ночь очищающего огня. Пожары, особенно самый высокий, в коллеже пиаристов, освещали город самым жутким и причудливым образом; красные и желтые сполохи устремлялись в черное небо. Революционеры, будь то политические активисты или уголовники, собирались жечь церкви всю ночь.

Далмау, погруженный в мысли об Эмме, о ее преображении, о том, как она была ему благодарна и оценила наконец, даже поцеловала на прощание, направился к Пасео-де-Грасия, где ему попадались рабочие; нищие, не теряющие надежды, полагаясь на остатки милосердия, выпросить где-нибудь немного еды, и воришки, ищущие случая чем-нибудь поживиться в какой-нибудь лавке. На бульваре было нечего жечь, богатые его обитатели укрывались в своих домах, и потому гул мятежа, поднимавшийся в паре кварталов отсюда, в том же Эшампле, стихал там, куда пришел Далмау. Он остановился в месте, где соревновались между собой дом Бальо, дом Льео-и-Мореры и дом Амалье. Свет бесчисленных свечей озарял жилища. Из окон многих квартир, открытых из-за жары, доносились звуки фортепьяно, пение, голоса и смех людей, собравшихся на вечеринку, знать не знающих о том, что творится в Барселоне. Далмау шел по бульвару, подняв голову, глядя на крыши домов. Там веселились, слушали музыку, даже танцевали. Буржуи подходили к перилам с бокалами шампанского в руках, показывали на огни, поднимавшиеся над Барселоной, и наслаждались зрелищем.

В тот же самый день на собрании городской управы леррусисты заявили, что горящий город выглядит красиво. А Далмау добрался до Каменоломни, здания, которое строил Гауди, окруженного лесами и завешенного брезентом, чтобы люди не видели извивов каменной кладки, придающих фасаду жизнь и движение. Далмау не раздумывал долго: забрался на первый ярус лесов и оттуда поднялся на крышу, волшебное, волнообразное пространство, где архитектор Бога построил лестницу в шесть пролетов, две вентиляционные башни, семь каминных труб и четыре купола разных геометрических очертаний: параболических, спиралевидных, пирамидальных, конических; все перекрученные, сложных и непостижимых форм, сходных с которыми не найти в природе. Среди всех конструкций, которые увенчивали здание, где камень превращался в нечто эфемерное, шесть пролетов лестницы были покрыты тренкадис, но, в отличие от других творений великого архитектора, в ход пошла керамика однотонная, серая, а над нею высилась каминная труба с грибообразным навершием, утыканным зелеными стеклянными горлышками и донышками бутылок из-под шампанского.

Далмау осторожно продвигался по крыше Каменоломни: перил не хватало, особенно со стороны внутреннего двора; техника безопасности явно хромала. Но оттуда открывалось впечатляющее зрелище: с одной стороны столбы дыма и огня, поднимавшиеся над всей Барселоной, с другой – плоские крыши, битком набитые танцующими. Какая-то девушка, заметив Далмау, помахала ему с соседней крыши: светлые, очень светлые кудри, просторное, воздушное платье феи, прикрывающее стройное тело с почти плоской грудью. Далмау не ответил на приветствие; поведение буржуев ему казалось безнравственным: на улицах города шла война, а они пили шампанское и любовались пожарами, словно фейерверком. Девушка не отступилась, наоборот, позвала еще двух подруг, таких же бестелесных, и они, опершись о перила на своей крыше, замахали руками еще неистовей. Далмау уже