Катрин (Книги 1-7) - Жюльетта Бенцони

– Я? Бургундец? Ты меня оскорбляешь, епископ! Я уже ничего больше не потеряю, назвав себя. По крайней мере ты поймешь, что у меня нет ничего общего с этой сумасшедшей. Меня зовут Арно де Монсальви, я военачальник короля Карла! И она бургундка… Ее родичи во времена Кабоша убили моего брата. И ты хочешь, чтобы я с ней был связан чем бы то ни было? Ты сошел с ума, епископ, если можешь так думать…

Слезы ручьем полились из глаз Катрин. Конечно, Арно хотел лишь спасти ее, но пренебрежение, которое он ей выказывал, было невыносимым. В отчаянии она закричала:

– Так ты меня и теперь отталкиваешь? Почему ты не хочешь, чтобы я умерла вместе с тобой? Скажи, почему?

Она протягивала к нему закованные в цепи руки, готовая валяться у него в ногах за одно лишь менее грубое слово. Она ничего больше не видела перед собой, даже ненавистного прелата, слушавшего ее, кроме этого единственного человека, которого она страстно любила и который отвергал ее в свой смертный час. Оцепеневший, со стиснутыми зубами, Арно смотрел прямо перед собой, боясь расчувствоваться.

– Покончим с этим, епископ! Прикажи, чтобы ее отпустили. Я расскажу все, что я сделал против тебя.

Но Пьер Кошон разразился хохотом и в порыве этого желчного смеха снова плюхнулся в свое кресло. Он продолжал смеяться на глазах двух ошеломленных людей, широко открыв рот, в котором осталось лишь несколько испорченных зубов. Он успокоился, икнув, провел языком по сухим губам, похожий на жирного кота, готового проглотить мышь. Злобный огонек зажегся в глазах епископа, когда он снова подошел к арестованным. Он схватил Арно за ворот своей жирной рукой.

– Монсальви! Хм! Брат юного Мишеля, так мне кажется? И ты полагаешь, что я поверю твоим сказкам? Ты что, меня за дурака принимаешь? Или думаешь, что я ничего не помню? Отпустить ее? Твою сообщницу? При том, что мне известно лучше, чем кому-либо, насколько она и ее родные преданы твоей семье?

– Преданы моей семье? Легуа? Ты сошел с ума!

Епископ почти задыхался от гнева, овладевшего им.

– Я не выношу насмешек над собой. Я был одним из предводителей мятежников Кабоша, молокосос! И мне известно лучше, чем кому бы то ни было, что есть Легуа и Легуа. Думаешь заставить меня поверить в то, что ты ничего не знаешь о том, как она, еще будучи совсем девчонкой, спасала твоего брата? Думаешь, что я совсем выжил из ума и не помню, как два ребенка, рискуя жизнью, с храбростью, достойной лучшего применения, вырвали арестованного из рук стражи, когда его вели на Монфокон, как его прятали в доме отца девочки?.. Как убежище было обнаружено в подвале того самого Гоше Легуа, которого я затем приказал повесить на вывеске ювелирной лавки, принадлежавшей этому проклятому арманьяку Гоше Легуа!.. Ее отец! – Пальцем, дрожащим от гнева, он показывал на Катрин, слушавшую его с непонятными ему радостью и волнением. Задыхаясь от бешенства, он добавил: – Она… Катрин Легуа… маленькая потаскушка, спрятала твоего брата в своей постели, и теперь ты осмеливаешься просить меня отпустить ее, презренный негодяй!

– Не в постели, а в подвале, – запротестовала Катрин, которой негодование вернуло ясность мысли.

Но Арно не слушал больше ни ее, ни Кошона. Он смотрел на нее так, как никогда до сих пор не смотрел. У Катрин замерло сердце, она не могла поверить своим глазам! Черные глаза молодого человека светились несказанной радостью, любовью и страстью, которую она уже отчаялась в них увидеть. Не отводя от нее глаз, он прошептал:

– Ты даже не знаешь, что ты для меня сделал, епископ! Иначе, я думаю, ты об этом пожалел бы! Катрин, любовь моя… Моя единственная, моя дивная любовь… сможешь ли ты меня простить когда-нибудь?

Ах! Сейчас они были так далеко от зловещей башни, от скользких стен и странного старика, который задыхался, хрипел, сидя в своем высоком кресле, стараясь сделать глоток воздуха, который не попадал в его больные легкие. Ярость, которую он не смог сдержать, вызвала у него сильный приступ эмфиземы. Сильный хрип шел из его горла, при этом в нем что-то мучительно потрескивало, когда он изо всех сил пытался дышать. Он мог бы умереть рядом с ними, но Катрин и Арно, поглощенные своим чувством, не обратили бы на него ни малейшего внимания. Они наслаждались этим мгновением, столь нежданным, разом разрушившим между ними все преграды, превратившим в горстку золы прошедшие годы, горечь, ревность, жестокие удары судьбы.

– Мне нечего тебе прощать, – прошептала наконец Катрин. Глаза ее горели от восторга. – Потому что сейчас я могу сказать, что люблю тебя…

Но хриплое дыхание епископа привлекло внимание монаха, который, воздев руки к небу, бросился на помощь своему патрону. Между двумя приступами кашля епископ дрожащим пальцем показал на арестованных:

– Этих двух – в темницу… В одиночные камеры!..

Лучники вывели их из зала, а Катрин и Арно не могли отвести глаз друг от друга. Закованные в цепи руки не давали им даже прикоснуться друг к другу, но немой разговор сблизил их, как никакое объятие не могло этого сделать. Они были совершенно уверены, что во все времена они были избраны, чтобы дополнить друг друга, быть для каждого всей вселенной, и, поглощенные своим счастьем, они забыли не только о том, что их так долго разделяло, но и о близкой смерти…

Тюремщики так боялись, что они смогут общаться между собой, что заточили их в разных башнях в каменные мешки. Арно был закован в цепи в самой глубине Дозорной башни, а Катрин – в одиночной камере башни Двух Экю, образовавших трагический треугольник вместе с башней Буврей, в которой томилась Дева. Но хотя Катрин не видела еще более жестокой тюрьмы, так как ее спустили на веревке в грязную яму, куда не проникал свет, она чувствовала себя счастливее, чем во дворце герцога Филиппа или в особняке своего покойного мужа. Любовь заменяла ей свет, тепло, все необходимое, чего ей недоставало. Она находилась в состоянии блаженства, поддерживаемая мыслью об Арно, страдая только от того, какие муки он должен был перенести. Одно только опасение: не увидеть его перед смертью, но и оно не очень ее мучило, она слишком хорошо знала, что Пьер Кошон не способен отказать себе в изысканном развлечении и будет пытать их на глазах друг у друга.

Но время шло, судьи не появлялись, их не вызывали на допрос, тюремщик был нем как рыба.