Гибель Византии - Гюг ле Ру

20-го апреля, часов около десяти утра, четыре парусных судна появились на южном горизонте и быстро стали приближаться к Константинополю. Одно из них было сейчас же узнано, как принадлежащее к императорскому флоту, а остальные три оказались генуэзскими коммерческими судами. Все они были нагружены пшеницей, купленной императором для общественного продовольствия.

Вскоре затем увидали, что весь турецкий флот направляется на встречу этим судам. На виду у греков и латинян, толпившихся на южных стенах, произошло в этот памятный день первое морское сражение между турками и христианами. Часть правого крыла турецкой армии также была свидетельницей сражения. Сам султан с пышной свитой визирей и пашей подъехал верхом к самому берегу Мраморного моря и повернул назад лишь тогда, когда волны стали омывать копыта его коня.

Четыре христианских корабля приняли сражение с турецким флотом в 145 судов. Толпы народа на стенах конечно трепетали за неизбежную, как они думали, гибель своих друзей.

Но греческая и генуэзская команда состояла из опытных моряков. Они так искусно пользовались греческим огнем, что через короткое время стало заметно сильное смятение в турецком флоте. Султан был очень смущен таким оборотом сражения, и когда его флот повернул назад и направился к Диплокиниону, он не мог сдержать своего гнева. Он грозил кулаком трусам, проклинал адмирала Балта-оглу и в исступлении погнал своего коня в море.

Но все эти меры ни к чему не повели. Балта-оглу препроводил свои суда обратно на прежнюю якорную стоянку, а христианские суда продолжали свой путь до тех пор, пока не бросили якоря под стенами города, к великой радости граждан. Поздно вечером цепь, заграждавшая гавань, была опущена, две галеры, под начальством венецианских капитанов Гавриила Тревизани и Захария Гриоти, вышли из гавани и привели туда четыре судна, капитаны и команда которых сделали такую честь своим соотечественникам в этот день. Капитаном императорского корабля был Флантанелас, а трех генуэзских капитанов звали: Катанео, Новаро и Баланере.

21-го апреля под жестоким, непрерывным огнем с большой турецкой батареи, вдруг рухнула одна из башен, защищавших ворота св. Романа. Барбаро, бывший сам на этом месте, писал в своем «Дневнике», что если бы турки пошли тотчас же приступом только с 10 000 человек, они могли бы войти в город.

К счастью, турки, не ожидая такого действия своего огня, не сделали никаких приготовлений к немедленному приступу. Случилось также, что султан не находился на своем обычном месте, на холме Маль-Тепе. Рано утром он отправился с 10 000 всадниками в Диплокинион. Там он призвал к себе Сулеймана-бея, Балта-оглу, злополучного адмирала своего флота, резко упрекал его за постыдное поведение, затем приказал посадить его на кол.

Эта ужасная сцена потрясла визирей, пашей и других государственных и придворных сановников; движимые состраданием, они пали ниц перед султаном, умоляя его пощадить Сулеймана-бея. Магомет смягчился, заменил первый свой приговор другим: в присутствии всего флота, которым он до тех пор командовал, на глазах всадников, сопровождавших султана, Балта-оглу получил 100 розог; один удар нечаянно повредил ему глаза. Имущество его было также конфисковано, а вырученные от продажи деньги распределены между янычарами.

После этой тягостной сцены султан председательствовал на большом военном совете, нарочно созванном в Диплокинионе. Накануне прибыло посольство от императора Константина и теперь перед советом вопрос был поставлен так: принять или отвергнуть предложения императора о мире?

Великий визирь Халил энергично советовал воспользоваться этим случаем, чтобы совершить почетное отступление из-под стен. По его словам, приступ 18-го апреля и вчерашнее морское сражение ясно доказывали, что не так-то легко овладеть Константинополем, и хотя никто не может предвидеть, как долго продлится осада, но всем известно, что чем дольше она затянется, тем большая является опасность, что в тылу может появиться христианская армия. Он напомнил всем присутствовавшим, что Венгрия уже потребовала назад свободу действий, что в Италии подвигаются приготовления и что венецианский флот того и гляди может прибыть на место. Убеждение его таково, что Константинополь все равно когда-нибудь попадет в руки султана, как спелый плод падает с дерева, но он, Халил, думает, что этот золотой плод еще не созрел. Он предлагает заключить мир с императором на таких условиях, чтобы вытянуть все жизненные соки из Константинополя и таким образом ускорил созревание плода и с этой целью предлагает потребовать 70 000 дукатов, уплачиваемых императором падишаху, в качестве ежегодной дани.

Согласно Саад-ед-дину, шейх Ак-Шемзеддин-эфенди, ученый улем Ахмед-Курани и Заган-паша энергично воспротивились доводам Халила: Едва ли можно было ожидать, чтобы в этот момент командиры войска подали голос в пользу мира. Поэтому неудивительно, что совет подавляющим большинством высказался в пользу продолжения осады.

Императорским послам дали ответ, что мир может быть заключен в том случае, если император немедленно сдаст город. В таком случае султан уступит императору весь Пелопоннес и гарантирует ему нерушимый мир и господство в этом государстве, между тем как братьям императора — Димитрию и Фоме можно будет дать территориальные вознаграждения где-нибудь в другом месте.

Доводы великого визиря только убедили военачальников в необходимости ускорить завоевание. До сих пор было произведено нападение на город лишь с одной стороны, и поэтому, как ни мал был гарнизон, греки могли сосредоточить все свои силы для отражения осады. Ясно было, что шансы на успех несравненно увеличатся, если нападение будет произведено с двух сторон.

Так как военные советники султана очевидно затруднялись в практических решениях, то султан представил им план, который он тоже изучал некоторое время. Он обратил их внимание на тот факт, что с берегов Босфора, от одного пункта, между Диплокинионом и Галатой открывается долина в юго-западном направлении, огибая западное подножие холма, возвышающегося над Галатой, и отлого спускаясь к Золотому Рогу; через эту-то долину, по его мнению, возможно было бы перенести суда из Босфора в гавань. Все расстояние не превышало семи или восьми верст.

Трудно сказать, была ли эта идея замыслом самого султана. Барбаро настойчиво утверждает, что Магомет заимствовал ее от одного христианина. Архиепископ Леонардо полагает, что кто-нибудь рассказал султану о подвиге, совершенном четырнадцать лет тому назад венецианцами, которые перенесли свои суда из Эча в озеро Гарда.