Восхождение, или Жизнь Шаляпина - Виктор Петелин

И Андреев вспомнил каламбур, который много раз ему повторяли: «Будьте любезны, не читайте «Бездны»…» Да и вообще сколько каламбуров ходило по литературной Москве, сколько шуток, острот, веселья бывало на «Средах». Каждый по-своему оригинален и талантлив. Хотя бы Телешов. Как он интересно рассказывает о встречах с Чеховым, который и надоумил его взяться за перо. И не просто взяться, а поехать за сюжетами куда-нибудь в Азию, за Урал. Писателю нужно увидеть народную жизнь, ночевать на глухих почтовых станциях и в избах. А по железной дороге советовал ездить только в третьем классе, среди простого народа, чтобы увидеть и услышать настоящих мужиков, их образную и меткую речь.

Леонид Николаевич сидел за чистым листом бумаги и, как обычно, прежде чем написать фразу, долго ее обдумывал. А фразы не приходили на ум… Он только что вернулся из Большого театра со своей дорогой Александрой Михайловной и под впечатлением выступления Федора Шаляпина в партии Еремки захотел тут же набросать свои размышления. А мысли его уносились к первым дням знакомства с этим милым парнем, оказавшимся артистом, какого никогда еще не приходилось видеть его современникам.

Андреев был молод, красив собой, небольшая бородка и длинные черные волосы, поддевка и высокие сапоги, в которых он появлялся повсюду — в гостях, дома, в театре, обращали на него внимание. А желтая пресса зубоскалила по поводу его поддевки, попутно выдумывая множество злых и обидных небылиц. Трудно быть популярным человеком на Руси. Столько появляется недоброжелателей и завистников, горька бывает порой, очень горька участь русского писателя. Но великое счастье — им быть! А у кого из современных молодых писателей участь действительно не горька? У Куприна? У Бунина? У Горького? А как начинал он сам? Маленькие рассказики в «Курьере». Никто бы его и не заметил еще многие годы, если бы не Горький. Сколько пролежала его книжка рассказов у Сытина? Полгода. Никто бы и не подумал ее издавать, если б Горький не взялся за реорганизацию издательства «Знание». Счастливый случай! Не только для него, но и для всех современных молодых писателей.

Было поздно, а в уютном особняке, расположившемся в «тихих Грузинах», в Средне-Тишинском переулке, по-прежнему горел свет. Леонид Николаевич, закидывая назад спадающие черные волосы, все еще никак не мог дотронуться до чистого белого листа бумаги, все еще погруженный в воспоминания. Черные, жгучие глаза его готовы были сжечь этот белый лист от нетерпения, но мысли уносились куда-то в другую сторону. Смысл, смысл жизни, где он? Один верят в Бога и бывают довольны этим. А он Бога не приемлет, да и скучно все вокруг одного и того же вертеться, подобно Мережковским, Булгаковым и достопочтенным профессорам. Вертятся и снова оказываются все на том же месте. Человек? Да, человек — это звучит гордо, красиво, внушительно, но где конец? Стремление ради стремления — так ведь это верхом можно поездить для верховой езды, а искать, страдать для искания и страдания, без надежды на ответ, на завершение, нелепо. А ответа нет. Всякий ответ — ложь. Остается бунтовать — пока бунтуется, да пить чай с абрикосовым вареньем.

Словно угадала его желание Александра Михайловна и внесла к нему в кабинет большую чашку ароматного чая.

— Ты еще не ложился, полуночник? — И столько было ласки и доброты в ее голосе, что Леонид Николаевич ничуть не рассердился за вторжение во время его работы.

— Никак не могу написать очерк о Шаляпине в завтрашний номер. Мысли толкутся в голове, но ни одна из них не может выпрыгнуть на бумагу. Передрались, перепутались, засели в голове, ничем их не выбьешь.

— А ты попей чайку, мысли-то и успокоятся. Напишешь, Леня, а потом разбуди меня, я послушаю.

— Мысли мои унеслись совсем в другую сторону, Саша. Мне казалось, что я мертв, ничто меня не трогало. Ан нет, я жив еще. Меня, помимо абрикосового варенья и тебя, очень трогает, очень волнует, очень радует героическая, великолепная борьба за русскую свободу. Быть может, все дело не в мысли, а в чувстве? В последнее время я как-то особенно горячо люблю Россию. И странно — точно ответ какой-то есть в этой любви. А начнешь писать — снова пустота. В голове копошится что-то — съезжаются мысли, как дачники осенью в город.

— Ну что ты так себя изводишь? Отдохни и не пиши. Завтра напишешь. Не надо себя насиловать, а то все равно ничего не получится путного.

— Ладно, Саша, иди, прости меня, я хочу еще посидеть.

Саша ушла, а Леонид Николаевич снова погрузился в воспоминания: «И люблю Россию, скорее всего, потому, что так поперло из нее талантами. Куда ни глянь, всюду гигантские успехи, большущие таланты. Какая-то фантастическая почва, словно ждала, чтобы именно в эти годы дать Горького, Шаляпина, Рахманинова, Москвина, Станиславского… Бунина, Собинова, Врубеля, Шаляпина… Ах, я уже вспоминал его… Не идет он у меня из души…»

Леонид Андреев уже много раз встречался с Федором Шаляпиным, бывавшим на «Средах»; в Нижнем Новгороде у Горького, как раз в то время, когда гостил у него и Леонид Андреев; встречались в различных компаниях, на обедах и ужинах. Леонид Андреев много раз бывал в театре, смотрел и слушал почти все, что шло с участием Шаляпина. Казалось бы, хорошо знал его как человека и артиста, но вот сел за стол и никак не мог определить своего отношения к молодому гиганту.

Снова заглянула Саша. Как он всегда рад ее появлению: только она входила, он уже радостно поворачивался к ней. Вот и сейчас, когда у него ничего не получается. Так она прекрасна, она ему не помешает…

— Вот, Саша, хожу и думаю… Хожу и думаю — и думаю я о Федоре Шаляпине. Сейчас ночь, ты знаешь, самое мое время работы. Город угомонился, засыпает, если уже не окончательно заснул. Нет назойливых звуков, которые в течение дня терзают слух. Тихо на темной улице. Тихо в моей комнате — и двери отперты для тебя и для светлых образов, которые вызвал к жизни певец. А ничего не получается…

— Да что ты! Ты так прекрасно говорил в антрактах и по дороге домой. Вот и запиши эти слова, и пусть они будут началом твоего очерка.

— Нет! Слишком просто. О Шаляпине так нельзя.

Леонид Николаевич все еще стоял и покачивался на месте, готовый снова ходить по комнате.

— Вспоминая его пение, его мощную, стройную фигуру, его непостижимо подвижное, чисто русское лицо — странные превращения происходят на моих глазах… И не могу писать… Вдруг из-за добродушно и мягко очерченной физиономии вятского мужика на меня глядит сам Мефистофель со всею колючестью его черт и сатанинского ума, со всею дьявольской злобой и таинственной недосказанностью. Сам Мефистофель, ты понимаешь меня?