Распутин - Иван Наживин

И пронюхал тарабукинский отряд, что главный притон неуловимых зеленых — это брошенный хутор толстовца в горах. Собственно говоря, зеленые были довольно безвредны — большею частью это были дезертиры, люди, уставшие от бесконечного кровопролития и ищущие мира, — тратить энергию на ликвидацию их прямо не стоило, но кто-то из пьяных гвардейцев нарочно подцыкнул Тарабукина, и вот он с отрядом чеченцев, задыхаясь от сознания, что вот еще немного, и он будет в бешенстве, авансом этим бешенством уже наслаждающийся, уже лезет лесами по скалам на те дикие горы…

На рассвете отряд был у цели. Вот и зеленая поляна, посреди которой среди уже совсем одичавшего сада беспорядочно раскинулся разрушающийся хутор. Бешено хрипя, на цепи заметалась собака. Тарабукин сразу пришел в исступление и собственноручным выстрелом из винтовки положил ее на месте. На лай и выстрел из дома выбежало четверо сонных перепутанных людей. У одного из них в руках была винтовка. Но не успели они прийти в себя, как треснул залп чеченцев — и все четверо скатились с узенького крыльца. Отряд подтянулся к дому: трое — это были солдаты, но обросшие волосами, закопченные, дикие — были убиты наповал, а четвертый, молодой человек с мечтательными голубыми глазами, был сильно ранен в грудь.

— Кто ты? — с бешеными глазами закричал Тарабукин, когда чеченцы подняли его на ноги.

Тот молчал.

— Ты что? Одурел со страха? Кто ты?

Молчание. Свист нагайки с плеча, рассеченное в кровь красивое лицо, тяжкий стон.

— Кто ты?

— Я — человек… — тихо проговорил раненый.

— Что?! Он смеет со мной так разговаривать?! Он человек?! — так и зашелся в ярости Тарабукин. — А-ва-ва-ва… Че… человек!.. Он ччеловек!.. Веревок! Жив-ва!.. Говори, распросукин ты сын, кто ты, иначе… Имя?

— Я не спрашиваю вас о вашем имени, а вам нет надобности знать мое имя… — мягко, но твердо проговорил раненый. — Имя ничего не говорит…

Тарабукин совсем обеспамятел от бешенства: с ним, с Вадимом Тарабукиным, смеют говорить так!..

— Веревок!

Веревки были при отряде в достаточном количестве. В них была нужда почти ежедневно, и потому чеченцы крали их везде, где только могли.

Все было готово в минуту.

— Вешай! И не за шею, нет — за ноги! Жив-ва!

Чрез минуту на старом-старом черкесском дубу — священными звали такие дубы-патриархи черкесы — уже висел вниз головой человек. Руки его тяжело обвисли вниз, подол рубахи закрывал лицо, из раненой груди бежала по руке и рукаву кровь и капала на молодую зеленую траву.

— Ну что? Будешь говорить? — насмешливо спросил Тарабукин.

Раненый не ответил: он потерял сознание.

— Ну черт с тобой, виси!.. — сказал Тарабукин и крикнул: — Зажигай дом и строения!..

Чрез несколько минут хутор закурился. Повешенный глухо стонал и тихо кружился туда и сюда. Чеченцы рыскали по усадьбе, забирая всякую рухлядь и переговариваясь гортанными, дикими голосами. Они были недовольны налетом: грабить было нечего — весь этот хабур-чабур никуда не годился… И когда показалось в нескольких местах бледное в лучах восходящего солнца пламя, Тарабукин приказал отступление. И по крутой каменистой черкесской тропе отряд змеей пополз в синюю лесистую долину…

Пожар быстро разгорался. В большой комнате, служившей некогда столовой, на стене, загаженной мухами, висел большой портрет Толстого. Засунув руки за пояс, старик сурово смотрел в дымную пустоту загаженного горящего дома. Жалобно звенели лопавшиеся стекла, шипел и свистел огонь, обезумевшие мыши метались по грязному полу. И все вдруг красно и золотисто залилось огнем…

Один из убитых вдруг приподнялся осторожно, осмотрелся и, оставляя по траве кровавый след, пополз медленно в густые заросли, — то был Пацагирка, сперва царский воин, потом красноармеец, порченый человек…

И увидав густой столб дыма над горами, затаились в страхе станицы по долинам: они знали, что это добровольцы потешаются… А в голубом теплом атласном небе блаженно дремал старый Тхачугучуг — что значит по-черкесски земля, с которой Бог, — и, как незримые рои радостных фей, носился вдоль цветущих берегов упоительный запах белой акации…

XXIII

16 ИЮЛЯ 1918

В августе 1917 года Временное правительство решило отправить б. царя на восток: там, — говорили правители, — будет безопаснее для них и спокойнее для Временного правительства. Керенский, уже всемогущий диктатор, явился во дворец, чтобы проводить б. царя в ссылку. Отъезд был назначен в три часа ночи, и в половине третьего вся царская семья с немногими приближенными и слугами была уже в большом зале для напутственного молебна. Но пробило и три часа, и четыре — об отъезде никто, очевидно, и не думал. Царь стал нервничать и послал одного из офицеров узнать, где же Керенский. Офицер скоро вернулся и доложил, что Керенский спят и что тревожить их сон никто не смеет. Наконец в пять часов Керенский проснулся, явился в зал, свежий, бодрый, довольный собой, и, звеня шпорами на желтых сапогах, сказал:

— Я прекрасно выспался… Теперь можем ехать…

А газеты на другое же утро предупредительно сообщили, что когда б. царь поднимался в вагон, то Керенский поддержал его под руку. И все умилились и одобрили: ну и Керенский! Вот молодчинище!

А те, обреченные року, быстро понеслись в неизвестное. Они думали, что их везут в милую Ливадию, но очень скоро поняли они, что ошиблись, что везут их по проторенной миллионами ссыльных дорожке — в Сибирь. И привезли их в Тобольск, и поместили в доме губернатора, и поставили вокруг солдат стеречь их.

На следующее же утро какой-то седенький на уже зыбких, высохших ножках отставной полковник в полной парадной форме явился к губернаторскому дому и, взяв под козырек, вытянулся среди революционного города перед невидимым монархом. Заключенные были тронуты. И было жаль старика, и не было никакого способа попросить его не мучить так себя. И простояв так полчаса, старенький полковник браво сделал на-лево кругом и, молодцевато отбивая ногу, возвратился к себе. А в следующее же воскресенье слуги, бывшие у обедни в соседней церкви, донесли, что священник, отец Алексей Васильев за великим выходом вместо того, чтобы поминать Временное правительство, вдруг торжественно провозгласил традиционное «благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего Николая Александровича всея России…» И купцы передавали заключенным всякие — большею частью из съестного — гостинцы… Царица жадно ловила все эти обломки былого и строила из них неугасимые мечты о том, как народ одумается, раскается и царь вернется к власти: удивительно упрямой женщине этой и теперь все еще была на что-то нужна эта ненужная тяжкая власть! По-прежнему она жгуче ненавидела Думу, интеллигенцию, газеты, жидов — своим перстнем она чертила на стеклах всюду антисемитский Hakenkreuz[81] — и, дымя папиросой, тысячи и тысячи раз передумывала предсказания и Григория, и Мити-юродивого, и господина Филиппа из Лиона, и епископа Варнаввы, и новгородской старицы Марьи Михайловны. Из всех пророчеств их страшно исполнилось только одно пророчество Григория: «Пока я жив, ничего не бойтесь, все будет хорошо…» Вот его не стало, и все пошло прахом. Но на этом ее мысль не задерживалась, и в предсказаниях прямо противоположных она искала объяснения случившемуся и просветов в лучшее будущее, и чем меньше оставалось почвы для надежды, тем упорнее она надеялась…

Царя не заражали ее настроения. Все больше и больше просыпался он к настоящей, неподдельной жизни и все более и более находил в ней удовольствия, в том, в чем ему с самого рождения было отказано. Седенького полковника, который сделал ему перед окном фронт, он забыл очень скоро, но с большим удовольствием вместе с Алешей он выходил на двор и из своих рук кормил кур, уток, индюшек, знакомился с ними с каждой в отдельности, старался заслужить их доверие и расположение. Среди карауливших его солдат — он совсем не понимал, зачем его караулят, так как бежать он никуда не собирался, да и куда бы он мог скрыться, он, царь и всея России самодержец? — попадалось, конечно, немало простых крестьянских парней, которые как-то не поддались растлевающему влиянию войны, которые до сих пор не удосужились как-то узнать, что они, в сущности, всегда были левее кадетов, которые совестились хулиганить перед человеком в несчастье. Открыл этих настоящих, простых русских людей б. наследник Алексей, который с любознательностью ребенка совался во все. Как-то раз царь, нечаянно заглянув в караульное помещение, вдруг увидал, как его сын с одним из солдат играет в шашки, в то время как другие солдаты, обступив игроков, с напряженным вниманием следили за ходом игры. На звук отворенной двери солдаты оглянулись, и первым инстинктивным движением их — они поторопились это движение скрыть — было встать и вытянуться, но государь вовремя успел сделать им знак рукой, и они успокоились. Наследник виновато поднял глаза на отца, но видя, что тот не сердится, снова обратился к игре. Царь подошел ближе.