Исправленному верить (сборник) - Татьяна Минина

– Вы были в квартире, – напомнил Степаненко, – а я нет. Почему?

– Нужно спросить сливочного батюшку…

– Нужно выбраться, – перебил сосед и вдруг резко втянул ноздрями воздух: – Газ! В квартиру.

Запах стремительно крепчал, и не рассохшейся старой двери было его удержать. Это могло оказаться обманом, а могло и смертью, вроде призрачного поезда. В щели сифонило так, будто к ним приставили газовый баллон, отвернув полностью кран. Газ ищут по ту сторону «перекрестка». Десятки людей с приборами злятся и ищут, а рванет здесь.

– Юрий, куда?!

– Открыть окна…

– Взрыву это не помеха. К другой двери!

– Там же… перс, – выдохнул на бегу Шульцов. – Он… выцарапывал… гейзеры…

– С газом… обошлись… без котов!

Между газом и котом, между Харибдой и Сциллой… Резкий, тошнотворный запах, пустые комнаты, совсем пустые – ни веревочки, ни клочка бумаги. Только пыль, уцелевшие голландские печи, эркер, розоватая даже сквозь оконную грязь водная ширь… Пейзаж не казался слащавым только потому, что это был Петербург, вернее потому, что питерцем был сам Шульцов.

– Откуда тут взялась Нева? – не понял Степаненко. – До нее же по прямой километр, не меньше.

– Я бы спросил иначе, – прошептал Олег Евгеньевич. – Откуда взялось лето?

Глава 4

Санкт-Петербург. 31 марта 20** года

Город был пуст, чист и светел. Ни машин, ни людей – только розовые утренние чайки да трое ничего не понимающих и все меньше желающих понимать мужчин. Петербург завораживал, как подчас завораживает взглянувшая в глаза незнакомка, напрочь вытесняя только что бывшее главным, неотложным, обязательным. Нет, Шульцов ничего не забыл, просто думать пред ликом Северной Пальмиры о прорванных трубах и валиках пыли было бы кощунством. Спутники, похоже, испытывая сходные чувства, молчали, а над Невой занималась заря; казалось, и небо, и вода вбирают в себя полыхающий на Марсовом поле сиреневый пожар.

Мосты еще не свели, но речная гладь была свободна от кораблей, никто не стоял и у набережных, реку не уродовали пристани, берег – торговые палатки и мусорные урны, зато деревья стали выше и гуще. У Эрмитажа бил одинокий фонтан, вершина Александрийского столпа уже купалась в солнечных лучах, и капитан Степаненко отдал честь вступавшему в город дню.

Рука в белой флотской перчатке взметнулась к козырьку, но утром кап-три был в гражданском, это историк помнил отлично. Как и то, что Аркадий Филиппович явился в джинсах и куртке, а сам он… Олег Евгеньевич глянул на свои ноги и узрел лакированные остроносые ботинки и идеально отутюженные черные брюки, к которым категорически не подходил разукрашенный ядовито-зелеными шишками полиэтиленовый пакет.

– Юрий, – нарушил молчание историк, – возьмите.

– Что? – не понял моряк.

– Пакет, вы оставили мне его на хранение.

– Другой… Североморский, но там ничего важного не было.

– Дайте-ка, – потребовал сосед, и Олег Евгеньевич с готовностью повиновался.

– Вино, – объявил полковник, извлекая бутылку… «Старого нектара». – Кажется, вы брали именно такое…

– Да, – откликнулся Олег Евгеньевич, осознавая, что ему не хватает прохожих и проводо́в. – Во сколько сводят мосты? Часов в пять?

– Судя по солнцу, – с ходу уловил мысль полковник, – где-то через час. С мостами все в порядке, люди… Допустим, спят, но слишком уж чисто.

– Может, саммит? – предположил Степаненко. – Хотя тогда от рекламы и охраны не продохнуть было бы. Мы выскочили куда-то не туда, не в Питер…

– В Питер, только другой. – Оторвать взгляд от озаренной нежным светом Биржи было трудно, но Шульцову это удалось. – Собственно говоря, это не в первый раз… Я уже говорил, по всему выходит, что квартира – перекресток, о его хозяйках, то есть хозяйке, я скажу позже. Если не ошибаюсь, особа эта во всех отношениях примечательна и очень опасна, а ее резиденция, по сути, есть декартова точка О, из которой расходятся три оси или, если угодно, дороги. На первой мы едва не отправились к праотцам, унося оттуда ноги, мы проскочили перекресток и оказались на второй, ну а третья… Она сейчас, по идее, на реконструкции.

– И то хлеб, – буркнул полковник с видом Персея, которому сообщили, что дело ему предстоит иметь не с тремя горгонами, а всего лишь с двумя. – Вернуться-то отсюда можно?

– Думаю, да. – Шульцов посмотрел на пакет со «Старым нектаром»; теперь его нес полковник. – Главное – заставить себя… прервать прогулку. Вы готовы повернуть?

– А вы?

– Если вы правы – нет; если ошибаетесь, то от нашего желания ничего не зависит, так почему бы не дойти до Николы Морского? Юрий, ваше мнение?

– Я за возвращение. Пора искать Александру, она тоже могла проскочить перекресток, и потом эти старухи… Мало ли что им в голову стукнет.

– Будь по-вашему.

Они повернули, и город повернулся вместе с ними. Блеснул купол Исаакия, вздыбил своего коня Петр. Эта дорога возвращения не предусматривала…

Радость пришла негаданной, когда Саша уже ни на что не надеялась. Обман не приведет к любви, она это чувствовала, но как же хотелось для Дени и ради Дени стать необыкновенной – его открытием, гордостью, его Галатеей… Саше хотелось, и появился пан Брячеслав; так, наверное, появляются бесы, приносят то, что нужно, и меняют на душу. Свою серенькую мышку-душу девушка за любовь отдала бы не глядя, но любви не случилось, уж слишком заурядной была Александра Колпакова. Она не писала стихов, а училась, ее не кружили волны странных чувств и мыслей, прошлое – и то не хотелось забыть, ведь его просто не было. Как, впрочем, и будущего – одно настоящее, что никак не проходило, отгораживая от жизни, словно кирпичная стена с колючкой наверху.

Дом, метро, аудитории, поликлиника, магазины, дом – вот и вся жизнь, и еще ненавистный мобильник, несущий требования, обиды, приказы… Саша Колпакова была обречена – ей принесли жертву, о которой она не просила, и теперь взыскивали, взыскивали, взыскивали, не забывая упрекать еще и друг друга.

Бабуня сделала несчастной маму, мама сделала несчастной бабуню, а должна обеим была Саша, потому что отец сбежал из этого дома, а мать – нет.

На глаза навернулись непрошеные слезы. Ольга Глебовна сказала, что дело в щитовидке, но девушка знала, что плачут, когда плохо, а ей было именно плохо. Почти всю жизнь… Сколько ей исполнилось, когда она впервые услышала «я вижу тебя насквозь»? Лет пять, не больше… С тех пор Саша Колпакова чувствовала себя человеком, а не собачкой на веревочке, лишь в больнице, когда там объявляли карантин. Она терпела, она даже привыкла, а сегодня вдруг ушла гулять по городу. Одна, никому не сказавшись и не взяв осточертевший телефон.