Земля, до восстребования - Евгений Воробьев

- ...а сам не делай глупых ошибок.

135

Вечером лагерь был подобен огромному бивуаку. У иных бараков горело по нескольку костров, а бараков четыре десятка.

Эсэсовцы нарочно расселяли по разным баракам людей одной национальности, чтобы меньше было контактов между ними, чтобы люди хуже понимали друг друга.

А перед эвакуацией в лагере состоялось великое переселение народов. Сселялись вместе итальянцы, испанцы, русские, югославы, венгры, поляки.

Электричество погасло, воды нет. В холодной пекарне не осталось ни горстки муки. Каждому заключенному насыпали муку в котелок, выдали несколько порций эрзац-кофе, немного повидла и маргарина. Продукты развозили на ручных тележках под охраной, были случаи нападения на тележки. Югославы и русские выставили охрану у продуктового склада: его тоже пытались разграбить.

Самые аппетитные запахи доносились от костров, где русские пекли блины. И пусть блины из темной муки, смешанной с отрубями, - нет и никогда не было блинов вкуснее!

Русские пекли блины и пели. Их голоса разносились в тишине теплой майской ночи. Художник Милош Баич подошел к костру, вокруг него полусидели-полулежали товарищи. Баич принялся угощать сигаретами из посылки Красного Креста. Старостин отказался; он давно некурящий.

- А вас чем угостить? - спросил Старостин.

- Русскими песнями.

Пели "По долинам и по взгорьям", "Стоим на страже всегда, всегда", затем кто-то робко и неуверенно затянул про девушку Катюшу. Старостин этой песни никогда не слышал, но вокруг ее подхватили. Едва песня зазвучала громче, к костру подошли итальянцы. Они жадно включились в хор, заглушив голоса русских. Старостин разобрал слова припева: "Пусть развалились сапоги, но мы идем вперед".

Кто-то из итальянцев удивился: откуда русские знают их партизанскую песню "Дуют ветры"? И начал горячо доказывать, что это боевая песня бойцов Сопротивления Ломбардии. Старостин увидел Чеккини, помахал ему рукой и предложил место рядом.

Итальянцы спели песню заново и по-своему - они и не знали, что военные ветры занесли к ним эту мелодию из России. Затем они разбрелись кто куда, у костра стало тихо.

- Хотел спросить вас, Чеккини, еще тогда. Не воевал ли в вашей бригаде невысокий парень с партийным именем "Бруно"? Его подлинное имя Альбино. Родом из Новары.

- Бруно, Бруно... - Чеккини пожал худыми плечами и сказал раздумчиво: - Какой-то Бруно командовал отрядом в провинции Модена.

- Модена? - удивился Старостин.

- Мы партизанили там еще до Милана. С осени сорок третьего года. Городок Монтефиорино был столицей партизанской республики. Позже мы пробились из-под Модены в горы провинции Болонья...

- Я старый житель провинции Модена. Три года без малого прожил в Кастельфранко дель Эмилия.

- Отряд Бруно выполнял самые важные приказы нашего командующего Марио Риччи, - продолжал вспоминать Чеккини. - Взрывали мосты. Нападали на склады и обозы. Карали карателей. Устраивали и другие диверсии... Помнится, командир Бруно был невысок ростом, крепок в кости, носил испанскую шапочку, заломленную набок... А долго ваш приятель сражался в Сопротивлении?

- Этого я не знаю. Но знаю, что такой парень не мог ни одного дня оставаться в стороне от войны с нацистами.

Чеккини с гордостью рассказал, как храбро воевали в Модене русские военнопленные солдаты и офицеры, сбежавшие из концлагерей. Они особенно отличились при штурме средневекового замка Монтефиорино. Самым умелым, самым дерзким, самым храбрым был русский офицер Владимир Переладов. Под его командой воевали больше ста русских солдат и офицеров. В селах провинции рядом с партизанской зоной фашисты расклеили тогда приказ коменданта Модены, отпечатанный в типографии:

"300 тысяч лир предлагает немецкое командование за голову сталинского шпиона, заброшенного в Италию с целью установления советской власти, капитана Владимира Переладова.

Вознаграждение будет выплачено немедленно тому, кто живым или мертвым доставит в военную комендатуру Модены этого русского бандита".

С тех дней, когда батальон Переладова вместе с гарибальдийской бригадой и отрядом "Стелла Росса" штурмовал в первых числах июня городок и средневековый замок Монтефиорино, и до тех трагических дней, когда партизаны, окруженные карателями, вынужденно оставили свою партизанскую столицу, русские были товарищами по оружию, и с той поры Чеккини числит себя их другом.

Оба помолчали, не отводя глаз от костра, и Старостин неожиданно спросил:

- Она была очень набожная, та синьорина из Милана, о которой вы мне рассказывали?

- Да, молилась за весь отряд... Говорят, влюбленные не верят в горе, у них притупляется чувство страха. Вот так было и со мной. Как рисковал! И всегда ходил на диверсии вдвоем с удачей. Все у меня получалось! У меня тогда будто крылья выросли за плечами, - он покосился на свое исхудавшее плечо, которое просвечивало сквозь жалкие лагерные отрепья. - А потом вдруг черные рубашки схватили наших перед диверсией. Ясно, каратели раньше пронюхали обо всем. И тут выяснилось: доверчивый партизан Джанкарло исповедался накануне святому отцу, а тот нарушил тайну исповеди и донес. Невесело было идти на новую операцию после такого провала. Мы с Рыбкой рядом на коленях стояли в церкви. Я, помню, шепнул ей: "Помолитесь за меня, Рыбка, вы набожная". Портфель мой лежал на мраморном полу, прямо из церкви мы уходили на задание. Рыбка мне говорит: "Боюсь, после расстрела Джанкарло и других мои молитвы бог уже не услышит... Можно отмолить любой грех, но как отмолить само сомнение? У кого просить прощения, когда сомневаешься в самом существовании святого духа?" И вот, слышу, молится она. Только не так, как нас учили на уроках закона божьего, а по-своему: "Боже если ты есть! Спаси наши души, если они есть!" Взял я свой портфель с динамитом, вышел из церкви, и больше мы никогда с Рыбкой не виделись.

- Как? Как она молилась?

- Спаси, боже, если ты есть, наши души, если они есть, - повторил Чеккини.

- Она так и не сказала вам своего имени?

- О, я был бы счастлив его знать.

- Может быть, Джаннина?

- Право, не знаю.

- Красивая девушка?

- О, настоящая мадоннина.

- Как она выглядит?

- Легче описать внешность, когда есть хотя бы маленький изъян. Труднее описывать очень красивую.

- А сколько ей лет?

- О, она не девчонка. Года двадцать два - двадцать три. Говорили, у нее был жених, но она от него отказалась...

- Боже, если ты есть! - совсем неожиданно сказал Старостин. - Спаси ее душу, если ты не разучился уберегать людей от гибели и делать добро.

Они беседовали так долго, что забрезживший рассвет уже обесцветил и превратил в желтые плошки все костры и костерки. Около них по-прежнему полусидели-полулежали люди, которые впервые ночевали на свободе.