Том 3. Товарищи по оружию. Повести. Пьесы - Константин Михайлович Симонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда мальчик проснулся от громкого голоса Виктора Васильевича, он сначала не понял, где находится, и только потом сообразил, что лежит в кабинете на диване. У него болела голова и ему не хотелось двигаться. Из-за приоткрытой двери было слышно почти все, что говорилось в столовой. Ему и раньше этот дом казался чужим, а Василий Васильевич и Виктор Васильевич не похожими ни на отца, ни на тех других людей, которых он раньше привык видеть вокруг себя. Но сейчас он вдруг понял не только из их слов, но и из того тона, которым говорились эти слова, что люди, у которых он теперь жил, как-то не так, как все, относятся к тому, возьмут или не возьмут немцы Москву. Они тоже боялись этого, но как-то по-другому, чем все, чем те люди, разговоры которых мальчик иногда слышал в очередях. Они сейчас даже ни разу не назвали немцев фашистами. Они их не ненавидели, а только боялись.
Мальчик лежал с открытыми глазами и не знал, что ему делать: отец воспитал его, что подслушивать нехорошо, но выйти и сказать, что он не спал и все слышал, тоже было нельзя, он понимал это, и, когда Витенька заглянул в дверь, он закрыл глаза и сделал вид, что спит. Но хотя дверь теперь была закрыта, он все равно почти все слышал. Теперь они говорили про какую-то женщину.
– Раз на пять лет старше тебя, значит не пара для семейной жизни, – сказал Василий Васильевич. – У нас с матерью пятнадцать лет разницы – и только-только, в самый раз!
– Сам знаю.
– А знаешь – зачем предложил устроить ее в театр?
– А что мне, жалко, что ли?
– Отступное хочешь дать, а потом вильнуть хвостом?
– Предположим, так!
– Да уж что ж тут предполагать, – сказал Василий Васильевич. Мальчик услышал, как он своей грузной походкой подошел к двери кабинета и прислонился к притолоке. – А как на это посмотрит твоя новая пассия, как-никак обе будут в одном театре?
– Ничего, разберусь, – рассмеялся Виктор Васильевич.
Этот разговор почти не задел сознания мальчика. Он все думал о том, другом, раньше поразившем его разговоре, и только слово «пассия» застряло у него в памяти. «Что такое пассия?» – подумал он. Потом они перестали говорить, наверное, потому, что вошла Ольга Федоровна и спросила, не дать ли им еще чаю.
– Непременно, да покрепче, – сказал Василий Васильевич.
– А мне еще водки, – рассмеявшись, сказал Виктор Васильевич.
– Обойдешься, – сказал Василий Васильевич. – Водка вся, а если и не вся, все равно обойдешься.
Ольга Федоровна вышла, и они заговорили о каком-то докторе Каце, который был у них сегодня.
– Храбрый этот Кац, – сказал Василий Васильевич, – сидит в Москве и по-прежнему лечит людей, а пришли бы вдруг немцы, непременно повесили бы!
– Смелого пуля боится, смелого штык не берет! – сказал Виктор Васильевич и сам себе рассмеялся.
– Нет, Каца мне было бы очень жалко, – сказал Василий Васильевич. – Как-никак тридцать пять лет всю актерскую братию лечит.
– Жалко, а если б вопрос ребром – спрятать, не спрятал бы, – перебил Виктор Васильевич. – Ведь не спрятал бы?
– А может, и спрятал бы, – поколебавшись, сказал Василий Васильевич.
– А вот и не спрятал бы, – все тем же дерзким тоном сказал Виктор Васильевич.
– Не знаю, – сказал Василий Васильевич и вдруг крикнул: – А ты чего подъелдыкиваешь? Разбронировать бы тебя, говнюка, да поздно!
До слуха мальчика донесся звонок в передней. Василий Васильевич и Виктор Васильевич замолчали, а еще через минуту в столовую вошла Ольга Федоровна и сказала:
– Витенька, к тебе гость!
10
Выйдя в переднюю, Витенька увидел там незнакомого полковника-летчика, который, отнекиваясь от предложения Ольги Федоровны раздеться и попить чайку, говорил, что он на минуту, только вручить письмо.
– Витенька, хоть ты уговори товарища, из такой дали, из Мурманска, привез письмо и даже не хочет чаю попить, – со своим обычным радушием говорила Ольга Федоровна, придерживая летчика за рукав так, словно он мог вырваться и убежать,
– Здравствуйте! Полынин, – сказал летчик, протягивая руку Витеньке. – Есть, раз приказано, разденусь! – повернулся он к Ольге Федоровне и, вынув из кармана кожанки письмо и отдав Витеньке, стал раздеваться.
Пока летчик раздевался, Витенька взглянул на письмо. Оно было от Галины Петровны, и на нем стоял обратный адрес: «Мурманск, гостиница „Арктика“». Летчик, раздевшись, оказался начавшим лысеть красивым блондином, на вид лет тридцати пяти. Судя по орденам, он был человек заслуженный, и Витенька, проводив его в столовую и познакомив с отцом, продолжал приглядываться к нему, недоумевая: если у Галины Петровны что-нибудь было с этим летчиком, чего ради она отправила с ним письмо? А если ничего не было, чего ради он так старается, привез письмо на квартиру глядя на ночь, да еще, как он говорит, только сегодня приехав в Москву.
Полынин, поздоровавшись с Василием Васильевичем и присев к столу в ожидании обещанного чая, в свою очередь, искоса бросал взгляды на Витеньку. Витенька, попросив извинения, сидел в это время за другим концом стола и читал письмо.
То, что Галина Петровна именно его попросила бросить это письмо в Москве, не оставляло в душе Полынина места ни для каких подозрений насчет адресата. Письмо было написано по делу, режиссеру. И Полынин вовсе не из любопытства не бросил его в почтовый ящик, а завез сам. Он добирался от Мурманска до Москвы на редкость неудачно – вместо шести суток тринадцать: семь дней сидел на борту лесовоза, застрявшего во льдах у входа в Северную Двину, злился на собственную задержку и несколько раз вспоминал об этом письме, которое отправили с ним, чтоб оно дошло поскорее.
Явившись прямо с поезда в Управление ВВС, Полынин хотя и не застал уехавшего на ночной доклад начальства, однако все сразу узнал от своих старых корешей: и что его уже сосватали на должность командира полка в дивизии ПВО, и что еще вчера вышел Указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. После поздравлений и объятий решили сегодня же ночью выпить по такому случаю там же, в управлении, где кореши Полынина жили сейчас на казарменном положении.
Оставив их заниматься мобилизацией внутренних ресурсов и пообещав вернуться через час, Полынин достал дежурную машину с ночным пропуском и поехал от греха, пока не поздно, отдать письмо. Машина домчала его сюда по ночному пустому городу всего за десять минут, и
