Вонгозеро. Живые люди - Яна Михайловна Вагнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда к моему камню приходит хмурая худая собака с выстриженным зеленым боком и недолго лежит рядом; или дети – мальчик и девочка с грязными коленками и высокими голосами. Никого из них не удивляет ящерица, в которую я превратилась, и поэтому я им рада. Когда солнце закатывается за деревья, приходит Серёжа. Ему кажется, он должен со мной разговаривать. Это трудно, потому что мне некогда ему отвечать. У меня много других дел – я прислушиваюсь к тому, как медленно, с негромким треском остывает мой камень, и дожидаюсь момента, когда слабый закатный луч поднимется до десятого снизу сучка на сдвоенном сосновом стволе у меня перед глазами, и опустится тень, и нужно будет возвращаться в дом. Ящерицы могут прекрасно обойтись без слов, но совсем не могут без тепла.
Он уверен, что без слов не получится.
— Поговори со мной, — просит он. — Накричи на меня. Заплачь.
Он просит прощения и много раз повторяет – «я виноват». Он сердится. Он обижен.
— Это у меня, — говорит он. — Это был мой отец!
Он вскакивает и кричит – «да оставайся!» Расшвыривает ногой прошлогодний мох. Возвращается и снова садится рядом.
— Я так больше могу, — говорит он. — Я должен был сам его убить, я знаю, но я правда больше так не могу.
Я смотрю на сучок. Через несколько минут граница света и тени доберётся до него, и тогда нужно будет подняться и идти в дом. Я надеюсь, рано или поздно Серёже надоест сюда приходить, потому что он очень мне мешает.
Если бы он только не разговаривал. Если бы не разглядывал меня, а просто подходил, зажмурившись, и сразу отворачивался, или смотрел поверх моей головы; если бы всё время было темно, и мы лежали бы беззвучно, как две рыбы в горячем неподвижном иле, шевеля жабрами и плавниками. Ночью, когда он спит, у меня ненадолго получается стать рыбой, и тогда мне снова легко рядом с ним, потому что он не смотрит, не спрашивает и не ждёт ответа. Мне по-прежнему нравится, как он дышит во сне. Если бы один из нас мог заснуть хотя бы на месяц, я сумела бы снова отрастить свой оторванный хвост. Я вернулась бы обратно – к дому, к общему столу, к Мишке и малышам, и даже в Серёжину постель – да, да, разумеется, я не буду бесконечно торчать у глупого камня, я ведь не сумасшедшая и знаю, что скоро мне захочется назад. Я планирую вернуться, просто мне некуда торопиться. Дом, в котором я пережидаю ночи, пока тактично обходится без меня. Там по-прежнему крутятся часовые стрелки и бежит время, перелистывая последние майские дни, там топится печь, готовится еда, а на веранде сохнет одежда, покачивая на ветру рукавами и штанинами, и сидящие за столом мужчина и женщина говорят друг с другом поверх детских макушек, а на полу возле их ног лежит хромая собака. Дому неважно, есть я в нём или нет, он может и подождать.
Много дней подряд я сижу на пыльном куске породы, выпавшем миллион лет назад из ползущего мимо ледника, наблюдаю за небыстрым вращением солнца вокруг рыжего соснового ствола и жду. А потом наползают тучи, небо тяжело вжимается в ртутно-серую воду, и компактный холодный смерч, лизнув землю, изгибается и подбрасывает вверх колкий сухой мусор, наклоняет берёзы, выворачивая наизнанку испуганные листья; озеро дрожит и вспучивается, как взбесившееся зеркало в черно-белом фильме, и выплёвывает десяток бьющихся вдребезги огромных ледяных капель, и воздух, чернея, взрывается, наконец, с облегченным рёвом, распадаясь на озон и воду, и обрушивается на берег, вымывая застрявшую между растопыренными пальцами деревьев липкую вчерашнюю труху, разжимает мои челюсти и врывается в уши, и смывает меня с чёртова камня, и тащит меня к озеру.
Непослушными пальцами, прямо на бегу я рву скользкие шнурки, и отшвырнув ботинки, впиваюсь голыми ступнями в раскисающую клейкую глину, и стаскиваю через голову мокрый тяжелый свитер, и сдираю джинсы, вырывая с мясом стальные хлипкие пуговицы, и шагаю, проваливаясь по щиколотки в стылую прибрежную грязь, расталкивая воду коленями до тех пор, пока она обжигающим ледяным кольцом не сжимает рёбра; и я подгибаю ноги и позволяю ей сомкнуться над моей головой. Открываю глаза в мутном придонном мраке и готовлюсь вдохнуть, открываю рот, чтобы впустить в лёгкие бурый илистый глоток. И не вдыхаю, и упираюсь ладонями в вязкое дно; отталкиваюсь, разгибая колени, расслабляя сведённые мышцы ног. И озеро разваливается надвое, выпуская меня. Я задираю голову и взбиваю ладонями тусклую холодную пену, а низкое небо, выгибаясь дугой, ревёт мне в лицо – сизое, злое, и я выплёвываю воду и реву в ответ чужим незнакомым голосом, перекрикивая громовые раскаты, без слов, без слёз, без свидетелей, ну давай, давай, что ещё ты придумаешь для меня, это всё, что ты можешь, ха, ха, это всё, что ты можешь, это всё, это всё?
— Хватит, — кричит Серёжа, — хватит!
У него в руках моя мокрая мятая одежда. Я поворачиваюсь и бреду назад, оскальзываясь, цепляясь за жгучие жёсткие сорняки, которые вырываются легко, целыми пучками, как волосы после химиотерапии. Он заходит по колено в бурлящую чёрную накипь и хватает меня под мышки, и тащит к берегу; и ветер толкает меня в затылок, выгоняя из воды.
— Перестань! — кричит Серёжа. — Перестань сейчас же! — и набрасывает на меня комок кусачей шерсти. — Оденься, ты, ненормальная!
А я отталкиваю его руки и с размаху бью его головой в подбородок, и всё вокруг на мгновение становится черно-белым, ярким; небо лопается с оглушительным треском, заворачиваясь в тугую чернильную воронку, и земля крупно вздрагивает под ногами. Он ещё пытается удержать меня, он сжимает в ладонях моё лицо и трясёт меня.
— Хватит, — говорит он, — хватит.
Я не могу отвернуться и вижу вблизи его отвращение и страх, его разбитые
