Дневники Фаулз - Джон Фаулз

21 ноября

«La Dolce Vita»[650]. Фильм, разумеется, интригующе скандальный. Но в то же время и несколько внешний. Чем-то напоминающий почерк «Дейли экспресс»: восхищаясь искусством подачи, ужасаешься убожеству содержания. Влюбиться в то, что любишь, — здесь что-то не вяжется. И наконец Феллини снижает эффект финала заключительным кадром — радостной улыбкой молоденькой боттичеллиевской девочки в камеру; все равно что в бокал сухого мартини бросить кусок сахара[651]. «Приключение» в десять раз лучше.

22 ноября

Судный день для Э. В 9.30 выехали в клинику; она находится в районе Энджел на Ливерпуль-роуд. Обстановка казенная: все практично, старомодно, без излишеств; в приемной на стенах местами облупилась краска; только безукоризненная чистота не позволяет спутать ее с заброшенным помещением. Но палата у нее на редкость спокойная, чем-то напоминающая сцену: окрашенная в бледно-голубое огромная комната с высоким потолком, своего рода гигантский аквариум, на дне которого, подобно обитателям тропического моря, копошатся лежащие и сидящие на вытянувшихся в два ряда кроватях женщины в розовом, голубом и белом. А пришедшие к ним посетители — форменные темные мидии, крабы мерзкого вида. Кажущиеся здесь совершенно неуместными. Ни дать ни взять — полный рыбы садок или птичник.

Я опять зашел проведать ее вечером. Э. полностью вписалась в атмосферу; за стенами аквариума словно ничего не существует. У большинства находящихся здесь женщин гистерэктомия, фибромы. Одной уже девяносто один год, она беспрерывно стонет:

— Господи, Господи, дай мне умереть!

23 ноября

Операция назначена на завтра. Выравнивание матки и сальпингостомия. Хирург — мисс Мур. С толпой студентов бесцеремонно вломилась в палату. У Э. «прекрасное здоровое тело, как видите… Наверное, оперировать начнем отсюда». Фаллопиева труба? «Ну, завтра увидим всю картину». Похоже, тебя вот-вот подвесят за ноги. Разрез может быть передний, боковой…

Э. смеется, она возбуждена. «Как интересно все тут поставлено». Похоже, я напуган больше ее. В клинике витает дух конвейера. Человеческое тело как шестеренка. Ненавижу профессиональный жаргон докторов.

Сестра позволила мне ненадолго заскочить вечером. Тайком: по правилам вечерние посещения запрещены. И вот мы сидим, затаившись за занавесками, будто в ложе на стадионе. В визитах в больницу есть что-то безнадежно тягостное. Приходится притворяться кем-то другим, говорить то, чего не думаешь. Вошла бледная молодая сиделка и пробормотала что-то, чего я через занавеску не разобрал. Похоже, раз она здесь, мне пора ретироваться. Мы с Э. трижды облобызались (эти дни усыпаны суевериями, как колючками), а сказать нечего: Боже упаси усомниться в исходе завтрашнего дня. «Все будет хорошо».

Реабилитационный период в клинике займет не меньше двух недель. А это означает, что жизнь наша потечет по другому руслу. Перемена курса. Противник делает ход; последствия дадут себя знать. Это, разумеется, не важно. Даже приятно, особенно для Э. Слом опостылевшей рутины.

Мне не нравится смерть, когда она так близко и я не могу ничего сделать. Машинально считаю ступеньки: если доберусь до того пролета, пока не тикнет минутная стрелка, все обойдется. По обыкновению, перебираю в голове все выходы из положения: запасные, наихудшие. А вдруг меня самого паралич хватит: вот будет дьявольская шутка судьбы.

Воображая худшее, не принимаешь в расчет, что в этом занятии две стороны: с одной, похоже, изгоняешь бесов, с другой — искушаешь трех зловещих сестер.

Обитаю на кухне, стараюсь делать все как обычно, никак не могу заставить себя пустить в ход свои кулинарные познания. Квартира слишком велика для одного; по существу, хватило бы комнаты.

24 ноября

Весь день чувствую себя отвратительно; симпатические боли. В 10.30 позвонила Э. (пришлось попросить Сьюэлла выйти из кабинета, но разговаривали мы, будто в комнате есть еще кто-то). Мертвое дело эти разговоры в предоперационный период. Обедал с Флетчером; не слышал ни слова из того, что он говорил. Сам не зная зачем, спустился в библиотеку, потом зашел в польский магазин подержанных вещей и купил несколько старых пластинок, потом не утерпел и выдал звонок в клинику; медсестра, казалось, была удивлена, что я волнуюсь.

— Да, все хорошо. Состояние удовлетворительное. Ее увезли из операционной.

Затем заглянул в небольшую закусочную на Уэст-Энд-лейн, оттуда домой, отправив открытки в Бирмингем и Ли. В один присест проглотил «Ценой потери» Грина — просто оттого, что с души спала тяжесть; позади еще один крутой поворот.

Дж. У. Л. Был у него днем, когда Э. находилась в операционной. Сказал, что слишком уж он деликатничает с подчиненными. Забавно, когда доводится запанибрата разговаривать с собственным боссом. Ну, он, конечно, зарделся от смущения. И от желания во что бы то ни стало нравиться всем на свете. В любом богаче есть что-то от Макмиллана, готовое вырваться наружу. «Ценой потери». Разумеется, читается с большим интересом, как и весь Грин. Можно только гадать, как в 2061 году критики будут ломать себе голову над секретом такой увлекательности. Есть писатели, которые после смерти на редкость быстро иссякают (Бульвер-Литтон). Мне же книга в целом представляется слишком короткой, слишком беглой. Иные диалоги чересчур ускорены, производя впечатление дилетантских. Действие развивается слишком стремительно, чтобы казаться правдоподобным. Будто Грину не так уж интересно, как формулируются его идеи и какой момент оптимален, чтобы их высказывать. Есть и персонажи, в убедительность обрисовки которых трудно поверить. Но, конечно, она в десять раз лучше, нежели большинство теперешних книг; неудачной ее можно счесть, лишь беря за точку отсчета «Сердце тьмы».

Основной дефект произведений Грина — чрезмерная отшлифованность. Страсть к минимализму. Места, где он чуть небрежен, бросаются в глаза, как грязные ковры или пыль в гостиной у помешанной на чистоплотности домохозяйки из предместья. «Ценой потери» — скетч, не роман.

28 ноября

Дважды навещал Элиз. Вчера (в воскресенье) представлял себе, как она, мертвенно-бледная, лежит на спине. А она выглядит, будто побывала в санатории. Заспанная. Испытывает трудности с дыханием, томится и обводит глазами палату, словно очнулась в плохом фильме и ни минутой больше не намерена задерживаться в этих стенах. Поначалу чувство облегчения, а уже спустя миг — чувство горечи от того, что операция, судя по всему, не принесла результатов: фаллопиевы трубы слишком инцистированы, сделать их проходимыми не представляется возможным. Лечащий врач сказал ей, что шанс есть («такое бывает»), но вполне вероятно, что это присыпанная сахарной пудрой горькая правда. Ничего не скажешь наверняка. Я весь день не мог ничего делать. Пришли рабочие чинить крышу, за ними другие — устанавливать газовую плиту. Быт, писание — все вокруг кажется нереальным, все, за вычетом одного: спуститься в метро и выйти наружу в районе Энджел. Много читаю, глушу себя книгами, как наркотиком. Вышел купить что-нибудь в подарок и не нашел ничего, что понравилось бы мне самому или Элиз: разве что шкатулочка из Баттерси в дюйм длиной («Пусть Дар и мал: его Любимый дал») за десять гиней. Уже почти купил ее, потом раздумал; потом решился — и опять передумал. Дамоклов меч уже упал, а деньги, и еще нерешительность, по-прежнему висят надо мной тяжелым грузом.