Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер

произошла разительная перемена: Иаала так увлеклась игрой, что позабыла и о городе Массифе, где провела последние недели, и о том великом и ужасном, что ожидало ее впереди; она вновь стала прежней Иаалой – дочерью дикого края: шумно радовалась, без труда обгоняя подруг, показывала им множество мелких лесных тайн, скрытых от глаз городских девушек, – следы дичи, птичьи гнезда, голыми руками ловила птиц, а то и рыб и раков в ручье. Вдруг углядела и показала подругам, как уж глотает лягушку: ноги лягушки торчали из его открытого рта, а он медленно, по частям, заглатывал свою жертву. И Иаала от души смеялась над подругами, над их страхом и отвращением.

А те удивлялись перемене, произошедшей в тихой, обычно углубленной в себя Иаале. Она потешалась над девушками, привыкшими к жизни в городе, в обжитой и уютной стране, оказавшимися здесь, на природе, слепыми и беспомощными.

Она рассказала им об опасностях, окружавших людей в земле Тов, рассказала, как на ее мать напал волк. Чувствовалось, что она гордится матерью и с нежностью о ней вспоминает. Потом поведала о нашествии львов. Останавливаясь на ночлег, людям приходилось зажигать огромные костры. Ночь содрогалась от рева и рыка зверей. Перепуганные крестьяне и пастухи не знали, как защитить от хищников скот: они и сами боялись высунуть нос из дому. А Иаала ничего не боялась, и выпученные от страха глаза окружающих людей вызывали у нее смех.

И теперь, играя с подругами, она так разошлась, что бросилась в воду – мимо тек ручей, вероятно пересыхавший летом, но сейчас, весной, струившийся бурно и весело. Девушки перепугались, стали кричать и звать ее обратно, но она схватила Тирцу, самую хрупкую из девушек, и втащила ее в ручей. Вода становилась все глубже, а Иаала только смеялась над обмирающей от страха подругой и вела себя как истинная дочь своего отца: властная и напористая, она тащила упиравшуюся девушку все дальше и дальше и отпустила ее на берег лишь спустя несколько минут, которые той показались вечностью.

Но когда день начал клониться к вечеру, Иаалу потянуло прочь от подруг: на закате она должна была готовить себя к жертве.

Теперь она уже точно знала, как именно: Ягве хотел, чтобы она, пророчица, ясновидица, выразила свои чувства и ощущения в словах и звуках. Взяв цитру и тимпан, она вышла одна на горный луг, окаймленный холмами. Но разрешила подругам смотреть и слушать, оставаясь на опушке леса.

В сгущающихся сумерках Иаала стояла посреди луга, уставясь невидящими глазами в одну точку, и старалась стряхнуть с себя впечатления шумного, веселого дня и проникнуться величием ниспосланной ей судьбы. Вдруг в ней зазвучали слова песен, услышанных ею от вавилонских музыкантов, темные, загадочные слова, осевшие в ее восприимчивой памяти; то были стихи о сладости самопожертвования и смерти: высшая радость жизни – умереть с радостью. Раньше до нее никогда не доходил смысл этих строк, да и теперь она не понимала их до конца, лишь смутно догадывалась, что скрывалось за ними.

Вспомнилось ей и древнее загадочное предание, передававшееся в Израиле из уст в уста. Будто бы Ягве в брачную ночь напал на Моисея, ведшего свой народ к земле Ханаанской, ибо если Богу приглянулась чья-то невеста, следовало ее уступить. Но эта невеста, по имени Ципора, откупилась от Бога кровью мужа. С тех пор Бога называли «кровавый жених». Иаала была горда и счастлива, что этот кровавый жених избрал ее в жены, и, когда думала о предстоящем соитии с ним, в голове ее роились странные и смутные мысли, полные страсти и нетерпения.

Кругом возвышались покрытые лесом холмы, у ног расстилался цветущий луг, над головой вздымался блекнущий купол неба. Иаала с наслаждением впитывала в себя красоту весеннего Галаада, и вдруг все иное в ее душе куда-то исчезло, осталось лишь горячее желание жить и дышать. Мысль, что сама она исчезнет без плода и посева раньше, чем увянут эти цветы, пронзила ее с такой силой, что она бросилась на землю. Пестрый луг дохнул на нее свежестью и ароматом мелких, плотных цветов, и, погрузив в них руки, она стала мять и ломать их пальцами.

Ее охватило ощущение полного одиночества, невыносимый страх сковал ее члены. Много раз видела она животных, лежащих связанными на жертвенном камне Ягве, видела занесенный над ними нож; животные были ее друзья, и она сострадала им всем. А теперь она сама будет лежать на алтаре, сама будет жертвой. Все ее существо восставало против этого. Она уже видела перед собой порог, через который ей придется переступить, чтобы попасть к Ягве, – этот порог был железный, острый, невыносимо страшный. Иаала мысленно отшатнулась. Но ей необходимо было переступить через этот порог, ее тянуло переступить, она чувствовала, как кровь течет из ее тела, как вытекают последние капли, чувствовала, что теряет сознание от слабости и боязни.

Усилием воли она отогнала от себя ужасный образ порога. И со всей страстью своей натуры устремилась к тому, что лежит за порогом, призывая потусторонний мир принять ее в себя, заклиная впустить ее. И порог исчез, гнетущий, перехватывающий горло страх отпустил, ощущение слабости стало приятным, она перестала чувствовать вес своего тела и превратилась во что-то легкое и светлое. Она вознесется в огне, претворится в огонь, в котором живет Ягве. Где будет гореть огонь, там будет Иаала. И где воюет Ягве, там тоже будет Иаала, она станет частью его дыхания, частью тучи.

И Галаад, и весь Израиль будут знать, что она была той ценой, которую Бог потребовал за победу у Нахле-Гада. И она будет еще долго жить в песнях бродячих певцов и в народных преданиях; даже великий Иашар будет слагать о ней песни. И имя ее будут поминать часто, а ведь всем известно, что мертвые живут столько, сколько люди помнят их имя. И чем благодарнее память, тем дольше они живы.

Иаала прикрыла веки, чтобы узреть Бога, с которым ей предстояло слиться. Бог был похож на ее отца – то же широкое лицо, те же черты. И она почувствовала, как Бог вселился в нее. Ее дар рос, ширился, становился сильнее; она чувствовала, что теперь сможет облечь