Дорогой длинною - Анастасия Дробина

Всё, казалось, налаживалось потихоньку. Кузьма нашёл домик Фомича, отставного солдата-пехотинца, который мучился от старческого одиночества и охотно принял на постой цыганскую семью. Дети тоже были пристроены, Мишка даже бегал в церковно-приходскую школу учиться грамоте, а семилетняя Наташа крутилась по хозяйству с той взрослой сноровкой, которой обладает любая цыганская девчонка. Кузьма и Данка работали в ресторане, слушать Дарью Степную съезжалось пол-Петербурга, как-то раз приезжали даже великие князья, и Данка до сих пор хранила их подарок: кольцо с огранённым капелькой рубином.

Но бог не любит, чтобы у людей всё было хорошо. Кузьма чуть не умер со страха, когда однажды во время исполнения своего коронного романса "Я ласкала, целовала" Данка вдруг оборвала пение и поднесла руку к груди.

Кузьма шагнул к ней, но она с застывшей на лице улыбкой едва заметным движением приказала ему продолжать играть. И допела весёлую песенку до конца, и, лишь уйдя из зала в заднюю комнату, упала на диван с серым, искажённым болью лицом.

– За доктором послать, девочка? - впервые за всю жизнь Кузьма осмелился назвать её так.

– Уйди прочь, ты пьян, - сквозь зубы сказала она.

Данка часто говорила это. Кузьма не решался спросить: видит жена или не видит, что он давно не пьёт. За доктором всё-таки послали, и тот решительно заявил: никаких волнений, никаких выступлений, полный покой и тёплый климат. Тем же вечером Кузьма предложил Данке бросить всё и ехать на юг, но та, не дослушав, встала и ушла. Он пришёл к ней в ту ночь, как всегда, не зная: оттолкнет или нет? Данка не оттолкнула. Но и не сказала ни одного слова до самого рассвета. Кузьма не переживал: привык.

Потом были ещё два приступа, оба - во время выступления, и оба раза Данка уже не смогла допеть романс до конца. Цыгане начали шептаться о том, что Дарья Степная "долго не протянет". Сам хоревод Алексей Васильевич как-то раз тихо спросил у Кузьмы - не собирается ли он всерьёз лечить жену? Кузьма ничего не ответил: ведь всё решала Данка. А она и слышать не хотела о том, чтобы оставить ресторан, с какой-то болезненной хваткой цепляясь за эту блестящую жизнь. Она даже сменила репертуар и теперь вместо любимых жестоких романсов пела смешные шансонетки и незамысловатые песенки вроде "Ну целуй, не балуй" и "Я цыганка, дочь степей". Публике это понравилось; когда Данка в своём красном платье, картинно изогнувшись, блестя глазами, пела вальс "В час роковой" и звонко играла голосом на верхних нотах, ресторан ревел от восторга. А Кузьма, стоя за спиной жены и машинально аккомпанируя, читал про себя "Верую" и надеялся: хоть бы сегодня пронесло. Иногда проносило, иногда - нет. Но, скажите на милость, что теперь-то делать?

Взглянув на ходики, Кузьма увидел, что уже четвёртый час утра. Свеча в стакане почти полностью догорела, превратившись в плавающий в растопленном воске чуть тлеющий фитилёк. Кузьма допил холодный, ставший горьким чай, взял стакан со свечой и пошёл к Данке.

Жена спала на боку, обняв обнажёнными руками подушку. Кузьма поставил свечу на подоконник. Сел, не раздеваясь, на пол, прислушался к дыханию Данки, порадовался про себя: дышит ровно, хорошо, не мучается… В прыгающем жёлтом свете лицо Данки казалось совсем молодым и растерянным.

Тень от ресниц шевелилась на запавших щеках, лоб перерезали две горькие морщинки, брови были страдальчески приподняты. Кузьма смотрел на её лицо до тех пор, пока свеча не замигала и не погасла. В наступившей темноте он разделся, осторожно лёг рядом с женой. И уже начал проваливаться в сон, когда вдруг услышал приглушённые рыдания рядом с собой. Сначала он медлил. Затем осторожно, на ощупь нашёл руку Данки.

– Что ты?

– Ты чего не спишь?! Пошёл вон! - раздалось сдавленное шипение. - Уйди от меня! Спи! И не поеду я никуда отсюда, не поеду, слышишь?! Дэвлалэ, как вы мне осточертели все, все, все…

Кузьма вздохнул. Отодвинулся. И лежал неподвижно, глядя в темноту, до тех пор, пока всхлипывания рядом не смолкли.

Глава 5

Июнь на юге в этом году выдался жарким. Белое солнце целый день висело в небе, источая нестерпимый жар. Море сверкало, известняковые утёсы слепили, как мартовский снег. Степь выгорела начисто, остатки пожухлой травы едва топорщились на облысевшей почве, и сухие комки перекати-поля свободно путешествовали по ней из края в край. Не выдержала даже ко всему привыкшая полынь на прибрежных камнях и, утратив невзрачные соцветия и листья, торчала между утёсами сухими жёлтыми палками. К гальке на берегу невозможно было прикоснуться, и нравилось это лишь одному человеку в рыбачьем посёлке: турку Мустафе, который спокойно и важно варил свой кофе прямо на камнях у трактира Лазаря.

Толстый турок никогда никуда не спешил, бег как способ передвижения не признавал, и поэтому Илья и Маргитка, идущие к трактиру, были крайне удивлены, увидев, что Мустафа несётся им навстречу, вспотевший, с сотрясающимся животом и вытаращенными глазами.

– Дэвла, что это с ним? - пробормотала Маргитка. - Мариам, что ли, себе кого получше нашла?

– Брат, куда рысишь? - спросил Илья.

Мустафа промчался мимо него, как тяжеловоз, пыхтя и сотрясая землю, и выпалил на ходу:

– За Мариам! Пусть поглядит, пока не кончилось!

Илья взглянул в сторону трактира. Там, под старым грецким орехом, действительно собралась нешуточная толпа, от которой доносились восхищённые вопли, ругань, смех и лошадиное ржание. Когда Илья с Маргиткой приблизились, крики стали отчётливее:

– Давай, Роза! Эй, Чачанка! Смотри не падай!

Илья раздвинул локтями толпу - и увидел нечто невообразимое. Перед трактиром, делая широкий круг по двору, галопом носился тот самый красавец-жеребец чистой золотой масти, которого неделю назад на аркане притащил в посёлок Васька Ставраки. Все эти дни конь был на языках не только у поселковых барышников, но и у городских ценителей лошадей. Он был редкой красоты, с тонкими и сильными ногами, подобранной грудью, богатым хвостом, слегка удлинённой спиной, маленькой и сухой породистой головой.

Проблеск белка в углах фиолетовых глаз говорил о своенравном характере, в чём за неделю Васька убедился полностью. При посредстве всех знатоков округи он несколько дней пытался укротить бешеную скотину, но пользы не было никакой. После того как с жеребца три раза сорвался молдаванин Белаш, пять раз - коновал с Ближних Мельниц кривой Остап и раз двадцать - сам Васька, было решительно установлено: чёртовой твари дорога только на бойню.

Золотой жеребец не давал приблизиться к себе: фыркал, храпел, дико скашивал глаза, дёргался и лягался, и даже Илья, раз взглянув на него, не стал и пытаться. Сказал Ваське: "Без толку. Норовистый, как чёрт. Татарам продавай." Продавать татарам такую красоту Ваське не хотелось, он рассчитывал сбыть породистого скакуна какому-нибудь богатому знатоку в Одессе, но необъезженная лошадь сильно теряла в цене, и Васька не спешил подыскивать покупателя, всё ещё надеясь обломать строптивца. И сейчас Илья не верил своим глазам: неукротимый золотой галопом нёсся по кругу, словно в цирке, а на его спине, сжав бока коня коричневыми исцарапанными ногами и гикая, как кабардинский мальчишка, сидела Роза Чачанка. Испуга на её лице не было и в помине:

было очевидно, что Роза упивается скачкой. Более того - понаблюдав за ней с минуту, Илья увидел, что бешеная баба показывает джигитовку: она то запрокидывалась назад, почти ложась на круп лошади, то на лету срывала лист с грецкого ореха, то, свешиваясь до земли, подхватывала прямо из-под копыт гальку, то, как в пляске, била плечами. Пробормотав: "Вот шальная…", Илья ткнул кулаком в бок стоящего рядом Лазаря и потребовал объяснений. Лазарь долго отмахивался и орал по-гречески, но в конце концов сбивчиво поведал следующее.

Ранним утром Васька Ставраки, ругаясь и размахивая кнутом, на верёвке приволок рыжего жеребца к трактиру. Там его, по уговору, ожидал высокий и длинный, худой, как щепка, сэрвицкий цыган Федько из Одессы, клятвенно пообещавший Ваське объездить упрямую тварь.

Разумеется, ничего не вышло и у Федька: раз за разом он оказывался на земле. К тому времени к трактиру начали сходиться вернувшиеся с раннего лова рыбаки, собралась толпа, Федьку помогали советами, подбадривали, но ничего не помогало. В конце концов вывалянный с ног до головы в пыли сэрво заявил, что, видно, не судьба, и добавил, что такой оголтелой коняки он не видал сроду. После Федька попробовал ещё раз "на авось" и сам Васька, но под хохот рыбаков тоже полетел в пыль. Окончательно выйдя из себя, он с матерной бранью выдернул из-за голенища кнут и принялся изо всех сил хлестать вскидывающегося на дыбы жеребца. И тут с грохотом разверзлась дверь трактира - и на двор вылетела заспанная, растрёпанная и орущая на весь посёлок Чачанка. Подбежав к Ваське, она вырвала у него кнут, далеко отшвырнула его, во всеуслышание высказала всё, что думает о "голоштанном босяке", и решительно зашагала к обозлённому коню, на ходу подтыкая юбку. Остановить Розу бросились сразу несколько человек, но она зарычала на них так, что те шарахнулись, не спеша огладила и отёрла рукавом дрожащего от ярости жеребца, скормила ему что-то со своей ладони и, обняв бешеную тварь за шею, принялась нашёптывать ему на ухо. Конь слушал, подёргивая головой и переступая с ноги на ногу, тянулся к Розе губами и лишь коротко всхрапнул, когда она вскочила ему на спину.