История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

тело Димы из земли и отправили на исследование все внутренности в Варшаву. В протоколе исследования стояло, что смерть Димы была вызвана параличем сердца, когда он, будучи опьяненный, бросился в воду, но пущенный слух об отраве не прекращался.

Здесь приходится вспомнить, что, обращаясь к Вам с исповедью, я до сих пор утомляю Вас одними рассказами. Но теперь я приступаю к исповеди, которая, как исповедь, должна остаться между нами!!

Алексей Александрович был прав: «Она тяжелая», – сказал он мне тогда в карете скорой помощи. Сначала, сгоряча, я этого не чувствовала. Кроткая, добрая Шунечка была олицетворением добродетели. Но так как мы живем не в раю, то и belle-sœur не могла не иметь des péchés mignons[351]. Таким péché mignon являлась ревность, ревность вообще ко всем и ко всему. Заметя ее по отношению ко всем своим родным, брат всегда ограждал нас от возможных столкновений на этой почве, ибо некоторые ее выходки бывали очень странны. Это объяснялось и наследственной болезнью зоба, и повышенной нервностью, чуть не доходившей до припадков при малейшем противоречии. Но при жизни брата мы жили мирно, а после его кончины даже очень дружно. Нас спаяло общее горе и забота о детях: отдавать себя всю любимым, а не безразличным ведь большое счастье. С нами еще осталась жить старая приятельница покойной сестры Мария Степановна П., со стажем 40-летней дружбы с нашей семьей. Она взяла на себя всю хозяйственную заботу и работу в доме. Belle-sœur была «мама», т. е. центр, предмет всех наших забот и попечений, а я «Исав» – вела все внешние дела, распоряженья, счеты, добыванье средств, которых, кстати, я еще имена достаточно и вносила в семью по мере необходимости и не скупясь: собралась замуж одна дочка, через год – другая. Снарядили мы их хорошо. Но когда уже в начале 1927 года я вернулась из-за границы после шестимесячного отсутствия, я нашла дома большую перемену. Точно что-то дрогнуло и оборвалось в отношениях belle-sœur ко мне, а что случилось, я не могла понять. Я чувствовала себя совершенно отстраненной от всего, я уже стала только на правах пансионерки (а их у belle-sœur было тогда несколько), вносившей за свой паек 100 рублей в месяц, и ничего более не касалась. У нее совсем изменился тон и с Марией Степановной, она постоянно повторяла: «Я хозяйка! Одна голова может распоряжаться!» Шуня стала полновластной и единоличной хозяйкой. Кто стал между нами, кто научил ее так измениться к нам, я не знаю и не доискиваюсь, много в семье появилось посторонних лиц… Я и всегда держалась в тени, скрывала вниманье ко мне друзей брата и нежную привязанность детей, особенно двух младших, а теперь я еще более отошла, ушла в другое дело. По настоянию детей и нескольких друзей брата я стала записывать для них (только для них) все, что могла вспомнить из детства и юности брата на основании с ним семейной переписки, которой хранился у меня целый архив.

Но когда Соня, не предупредив меня ни одним словом, списалась с Сабашниковым и послала ему мою рукопись, а затем в печати появилась моя «Повесть о брате», отношения belle-soeur ко мне совсем обострились. Она с гневом объявила мне, что запрещает мне писать биографию Алексея Александровича, в особенности же о нем после его выборов в Академию, потому что в ученой деятельности я ничего не понимаю и жила с ним она, а не я… Атмосфера в доме все сгущалась, и я невольно думала: «О! Зачем я послушала брата?! Зачем я осталась здесь и не уехала к себе? Иметь свой дом, состоянье и жить кукушкой!» Правда, я была бы лишена общенья с столь любимыми мной детьми брата, но теперь я могла бы быть им гораздо полезнее, мне было бы из чего им помочь, потому что и после разоренья войной именье мое, общее с покойной сестрой, представляло большую ценность, а единственными наследницами его были дети брата… Теперь же я их разорила, и мне предстояло нищенство!!..

Между тем и Мария Степановна, столь преданная нашей семье, стала чувствовать перемену Шуни к нам и в конце 1928 года с большим сожаленьем, заливаясь слезами, должна была нас покинуть. Она всем показывала письмо к ней брата, незадолго до смерти написанное, в котором он благодарит ее за согласие не покидать его семьи. Ей удалось выехать насовсем в Финляндию, она все грозит мне: «Тоже случится и с Вами! Высадят, выжав сок из лимона, выбросят, как сухую корку!» Я этому не верила и не верю до сих пор, но инстинктивно вначале смотрела на Диму, как на своего сына, к которому я смогу приехать так, как Мария Степановна к своему сыну, когда я почувствую себя лишней, в тяжесть и т. п. Но это оказалось невозможным…

С отъездом живой, всегда веселой, любезной, гостеприимной Марии Степановны точно счастье улетело из нашего дома. Сначала старший зять изменил Оле и отослал ее к матери, женившись на ее кузине. Затем второй зять был арестован. Мария Степановна считала все это возмездием судьбы за нее. Теперь все домашние заботы перешли к Шуне, до тех пор крайне избалованной. Она стала требовать мою помощь, а я, задетая удаленьем Марии Степановны и своим отстраненьем от своей прямой задачи, не пошла на новую деятельность, т. е. замену домашней хозяйки. Мария Степановна не хотела быть затычкой во все бочки, и сама отстранялась от всего, хотела добиться, чтобы Шуня-хозяйка не командовала, а сама работала. Этого добиться было очень трудно, и такая дрессировка сильно действовала на настроенье нас обеих. Целыми днями belle-sœur со мной не разговаривала. И брат Алексей Александрович, и я всегда предпочитали открытую ссору молчаливому дутью; брат прямо заболевал в таких случаях, а мне пришлось четыре года терпеть непрерывное дутье, игнорированье, молчанье… Все попытки детей изменить такое отношение ко мне разбивались об утвержденье, что «все это кажется», а чего уж и совершенно посторонние замечали и удивлялись моему терпенью. Но я терпела, потому что надеялась уехать в Глубокое: Настя, молодая вдова Димы, писала мне самые ласковые письма, и звала меня жить с ней. К ней присоединялся Иван Иванович, ставший после смерти Димы и ее поверенным. Он умолял меня приехать, потому что Дима не оставил духовной, разорвав даже ту, которую он написал жене, по моему настоянью, в 1925 году. В виду моего отсутствия на горизонте показалась целая банда наследников. Мое личное появление и вызов наследников на третейский суд заставили бы