Том 8. Вечный муж. Подросток. - Федор Достоевский

И все же романы Достоевского, по Ткачеву, представляют большой интерес с точки зрения общественной. Ткачев верно почувствовал особенность Достоевского — через преувеличение, „сгущение“ показать черты и явления, в своем „неразбавленном“ виде непонятные широкому читателю, однако счел это художественным недостатком.

В разборе „Подростка“ Ткачев не касается образов Версилова, Макара Долгорукого и целого ряда важных проблем. Критик сосредоточивается исключительно на характеристике Аркадия Долгорукого и его ротшильдовской „идеи“.

Исходя из положений статьи Добролюбова „Забитые люди“, Ткачев утверждает, что в раннем своем творчестве 40-60-х годов (от „Бедных людей“ до „Униженных и оскорбленных“) Достоевский показал „ту группу явлений“, то „душевное состояние“, которое по преимуществу характеризует русских интеллигентных забитых людей, пришибленных судьбою и обстоятельствами". Эти забитые люди делятся на два типа: кроткие, безропотные и озлобленные, ожесточенные. Течение времени и развитие жизни привело к развитию типа забитого человека: условия его не изменились, выхода из создавшегося положения он не нашел, однако бессмысленное ожесточение ничего не давало, и забитые люди стали задумываться. „Явился спрос на мысль“. Так появились „идейные забитые люди“ — дети „ожесточенных забитых людей“. Достоевский прекрасно уловил этот новый тип, показав его в „Преступлении и наказании“ (Раскольников) и в „Подростке“. Ткачев считает, что с точки зрения анализа души „идейного забитого человека“ „Подросток“ глубже и значительнее, чем даже „Преступление и наказание“. „И мне кажется, — замечает критик, — последний роман г. Достоевского имеет почти такое же значение для оценки идейных забитых людей, какое имел его первый роман („Бедные люди“) для оценки людей типа Девушкиных, Голядкиных и им подобных". „Идейные забитые люди“ молоды и неопытны, и потому „в жизнь им, действительно, пришлось вступать какими-то неоперившимися подростками“. Мечты их изменились, идеи стали совершенно отличны от умонастроений их отцов. Но вот это-то отличие Достоевский и не сумел показать. Он „говорит о содержании этих идей или чересчур двусмысленно, или… или чересчур уж глупо“.[289] Ткачева, без сомнения, не устраивает отношение Достоевского к ведущим идеям современной молодежи, идеям революционного переустройства современного общества. И не такой идеей наделяет он своего героя — Аркадия Долгорукого.

По мнению критика, в романе Достоевского есть один существенный художественный просчет: идея Подростка, содержание ее нетипичны для современных идейных людей. Идея эта порождена своей средой, „которая живет мыслью о наживе“, „идея Подростка вполне гармонирует“ с ее „интересами, привычками и потребностями“. А „существенная особенность «идеи» реальных подростков в том именно и состоит, что она находится, обыкновенно, в резком противоречии с интересами и потребностями, унаследованными ими от породившей их среды. Автор проглядел этот факт“. И потому общий вывод, который Ткачев делает о романе „Подросток“, не в пользу Достоевского. Осуждая Достоевского за его идейную, общественную позицию, и считая, что она закономерно ведет к художественным просчетам, Ткачев все-таки увидел в романе „Подросток“ знамение времени, а в Достоевском писателя, способного уловить существенные явления жизни.[290]

Этот серьезный подход к роману вызвал протест со стороны М. А. Антоновича, который после закрытия „Современника“ начал сотрудничать в газете „Тифлисский вестник“. 2 сентября 1876 г. в „Тифлисском вестнике“ была напечатана его статья из цикла: „Заметки о журналах“, посвященная „Подростку“. В ней Антонович главным образом полемизировал с Ткачевым, с его анализом романа. Антонович утверждал, что Никитин (Ткачев) принял за новый тип плод фантазии Достоевского. „Подросток — это ненормальный человек и даже психически расстроенный; ему пришла в голову не идея, не мысль, не проект, а просто мечта сделаться богачом <…> И такого-то субъекта критик-реалист произвел в сан идейного человека, поставил его бесконечно выше каких-то безыдейных людей“. Антонович считает, что в таком случае к идейным людям можно отнести Чичикова, так как он тоже мечтал обогатиться и был гораздо энергичнее и деятельнее Подростка.

Новое выступление Скабичевского „Мысли по поводу текущей литературы. О г. Достоевском вообще и о романе его «Подросток»“,[291] как и первая его статья о „Подростке“, содержит внешне объективную, а по существу очень ограниченную характеристику Достоевского. Рассуждая о стремлении писателя показывать „факты болезненного раздвоения“ личности, Скабичевский утверждает, что подобное двойничество свойственно и самому Достоевскому как писателю. В нем сидят два „двойника“, похожих, но вместе с тем и противоположных один другому. Один из них, „раздражительный“ и „желчный“, впадает то в „резонерство“, то в „мрачный скептицизм“ или „мистический бред“. Это слабый художник, очень „небрежно“, „неумело“ строящий сюжеты своих романов. „Тяжелый и нестройный слог“, любовь к длиннотам делают непонятными многие его сцены. Зато второй двойник Достоевского — „гениальный писатель, которого следует поставить не только на одном ряду с первостепенными русскими художниками, но и в числе самых первейших гениев Европы нынешнего столетия“. Его образы имеют глубокое современное значение, это писатель-гуманист, проникнутый „глубокой любовью к человечеству“, несмотря на то что изображает „мрачные и ужасные явления жизни“. При всем своем общечеловеческом значении этот писатель вполне народен „в высшем смысле усвоения существенных черт духа и характера русского народа“.

Однако, замечает Скабичевский, первый из двух двойников гораздо плодовитее второго. Если первый напишет целый роман, то второму в этом романе принадлежит всего „пять — десять страничек“, какой-нибудь вставной эпизод. Так получилось и в „Подростке“. „Весь роман в своем полном составе не стоит медного гроша“, — заявляет критик. Все основные герои, сюжет, бесконечные рассуждения (о „случайных семействах“), самая „идея“ Подростка — все это мусор, „изверженный мрачным двойником г. Достоевского“. Но в романе, по мнению Скабичевского, есть два эпизода, написанные „вторым двойником“, за которые все остальное можно „простить“ Достоевскому. Это рассказ о самоубийце Оле и воспоминания Подростка о свидании с матерью в пансионе Тушара. Высокая оценка этих эпизодов объясняется тем, что Скабичевский искал в романе прежде всего прямых социальных обличений и не принимал того, в чем их не находил. Так же с социальных позиций, как обличительный роман рассматривался „Подросток“ Н. Гребцовым[292] и критиком педагогического журнала „Детский сад“, посвятившим разбор свой идеям воспитания, формирования характера Аркадия Долгорукого.

Отдельные краткие характеристики романа содержались в обзорных статьях, подводящих литературные итоги 1876 г. „Подросток“ в них был признан вторым по значению, после „Анны Карениной“ Л. Толстого, русским романом из вышедших в этом году.

Особое место среди откликов на „Подростка“ занимают суждения Н. К. Михайловского, высказанные в цикле очерков „Вперемежку“, которые начали печататься в „Отечественных записках“ с января 1876 г. Значение этих очерков далеко выходит за пределы истолкования романа Достоевского,[293] однако внешним поводом для появления записок Григория Александровича Темкина (героя очерков „Вперемежку“) послужило чтение „Подростка“. Прочитав эпилог романа (письмо Николая Семеновича), Темкин — Михайловский никак не мог согласиться, что „красивый тип“, „законченные формы чести и долга“ есть лишь достояние дворянства. С этой мыслью романа он и вступает в полемику в своих очерках. Михайловского возмущает, что Николай Семенович, „совершенно не дворянин“, „болеет сердцем о «красивом типе» старого русского дворянства“ и уверен, „что нигде, кроме среды «культурных русских людей», не существуют законченные понятия чести и долга“.[294] Не согласен он и с тем, будто современные молодые люди отрываются от красивого типа „с веселой торопливостью“. „Кстати о Николае Семеновиче. Я слышал мнение, будто его устами говорил сам г-н Достоевский. Это, конечно, — совсем пустяки, — не без иронии замечает Михайловский. — Г-н Достоевский не в таких летах и не такого закала человек, чтобы быстро менять свои взгляды. Он еще очень недавно чрезвычайно энергически заявлял, что «Власы спасут себя и нас» (имеется в виду статья „Влас“ в „Дневнике писателя“ за 1873 г. — А.А.). У спасителей должны же быть определенные формы чести и долга, иначе они никого не спасут. А вы помните, что говорил Николай Семенович: по части долга и чести «кроме дворянства, нигде на Руси не только нет законченного, но даже нигде не начато». Ясно, что Николай Семенович и г-н Достоевский — два совсем разные лица. Николай Семенович — просто преданный дворовый, а г-н Достоевский, может быть, даже согласится со мной, что мы, дворяне, недавно только начали, то есть начали вырабатывать формы чести и долга, и начали именно покаянием".[295] Основная задача Михайловского в очерках „Вперемежку“ заключается в том, чтобы показать, как вырабатываются „формы чести и долга“ в молодых дворянах, „кающихся дворянах“, как он их называет, которые оторвались от своего класса, но отнюдь не „с веселой торопливостью“. „О нет, поверьте, — говорит герой Михайловского о себе, — что много душевной муки и горечи пережил я прежде, чем оторваться и покаяться <…> А оторвался я единственно потому, что не нашел ни законченных форм чести и долга, ни красивого типа, если я только верно понимаю, что хотел этими последними словами сказать Николай Семенович“.[296] В трагической судьбе современного молодого поколения Михайловский находит много поэтического и прекрасного, а революционеров-разночинцев и примыкающих к ним „кающихся дворян“ считает носителями подлинных чести и долга.