Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Два года спустя, в 1855-м, Вяземский переиздал «Письма…» уже в швейцарской Лозанне и тогда же выпустил 60-страничное приложение к ним («Trois nouvelles Lettres d'un Vétéran Russe»[105]), В 1856-м в Бреслау вышел немецкий перевод («Die Orientalische Frage»[106]). «У нас должны бы всячески поддерживать такого рода вылазки против неприятеля, — записал князь для себя. — Но наши дипломаты держатся одного правила: быть ниже травы, тише воды, и заботятся об одном: как бы покойнее и долее просидеть на своем месте. Это миролюбие, эта уступчивость и накликали на нас войну. Будь наша дипломатия зубастее, и неприятельские штыки и ядра не губили бы тысячи и тысячи наших братьев… Я не обольщаюсь достоинствами своей брошюрки и не придаю ей цены, которой иметь она не может, но я твердо убежден и вижу тому доказательства, что подобные публикации действуют на умы сильнее и успешнее, нежели многие дипломатические ноты… Наш Царь, спасибо ему, умеет говорить за себя и за Россию, но глашатаи его тщедушны, малодушны и дуют в соломинку. Пора бы всех их, или почти всех, на покой, благо они так любят покой, а поставить людей плечистых и грудистых, людей, от которых пахнет Русью и которые по-русски мыслят, чувствуют и говорят». Николай I словно почувствовал это желание Вяземского — князь Горчаков вскоре получил новое назначение в Австрию именно за русское происхождение…

26 ноября 1853 года Вяземский выехал из Венеции в Германию. Маршрут его лежал через итальянский север, где бушевали вполне русские снежные бураны. Да и в Мюнхене стоял двадцатиградусный мороз. Князь был рад повидать старинного друга по иезуитскому пансиону и «Арзамасу» — Дмитрия Северина (он был посланником в Баварии с 1837 года). Потом был вюртембергский Штутгарт и столица Бадена, Карлсруэ. Там еще с сентября 1852 года служил старшим секретарем русского посольства Павел Вяземский (а посланником в Бадене 13 февраля 1854 года был назначен родной брат его жены Николай Аркадьевич Столыпин). После Венеции — резкий контраст, «несколько сухая материя», но все же есть и прелести — «детки Павла очень милы, и мне нужны дети, чтобы раскрасить и оживить грунт житейской картины». Он осматривает маленький симпатичный Карлсруэ (красивый дворец, к которому веером сходятся улицы, перед дворцом — площадь с шестью фонтанами, уютный парк Хардтвальд), представляется герцогской фамилии, без устали ходит пешком по окрестностям… Пишет многочисленные «политические» письма о Восточном вопросе и спорит о нем же с Павлушей… Стихи — тоже политические. В Карлсруэ не было скучно, но ничего возвышенного, оригинального в городе, его жителях и его салонах не попадалось. 20 марта 1854 года Вяземский впервые приехал в Баден-Баден — город, который так много для него значил. «Познакомился с могилою Наденьки и был в комнатах, где жил и скончался Жуковский», — записал в дневнике. И, когда вышел из дома, где умер великий друг, на Софиен-штрассе, тут же мелькнула странная мысль: уж если умереть на чужбине, в странствиях, так лучше здесь…

Уж если умереть мне на чужбине,Так лучше здесь, в виду родных могил:Здесь я нашел, чем скорбь жила доныне,Здесь я не раз заочно слезы лил.Приветствию знакомой грусти внемлю:Здесь вчуже я уж дважды умирал;В сокровищах, зарытых смертью в землю,Полсердца я остатки отыскал…

Он знакомился с Баден-Баденом… Маленький, утопающий в зелени, очень уютный городок (совершенно не верилось в то, что пять лет назад здесь гремели уличные бои). Речка Оос, дно которой вымощено брусчаткой. Множество вилл, в том числе принадлежащих русским. Недавно проложенная, усаженная молодыми липками Лихтентальская аллея. Отовсюду видны окутанные синей дымкой горы Шварцвальда… Мартовский Баден-Баден был тих и немноголюден; лишь немногие отдыхающие прогуливались по питьевой галерее Тринкхалле, пусто было и возле Курхауза. Сезон здесь начинался 1 мая: тогда распахивало двери знаменитое казино, принадлежавшее французу Эдуарду Беназе… После того как в 1838 году азартные игры были запрещены во Франции, отец его, предприимчивый Жак Беназе, перебрался в Баден-Баден и вскоре сделал его всемирной столицей рулетки. Вяземский поймал себя на мысли, что казино ему совершенно нелюбопытно (в отличие от Павла, который проводил за рулеткой больше времени, чем в своем посольстве). Петр Андреевич грустно усмехнулся: да он ли это, когда-то «прокипятивший» на картах полмиллиона?..

И печальные «Баденские воспоминания» сменяются обычной для Вяземского полуиронической «фотографией», где сравниваются Баден досезонный и Баден летний, — европейская ярмарка невест, шулеров, рыжих английских лордов, знаменитостей в отставке, модников и прочего «разно-шатающегося сброда». Он посвятил эти стихи своим давним приятелям братьям Мухановым. А Баден-Баден, несмотря на то, что в нем князя невольно одолевали печальные воспоминания об ушедших, становится, пожалуй, его любимым городом номер два — после Венеции.

12 июля 1854 года, в Дрездене, Вяземский отметил свой день рождения записью в дневнике; «Стукнуло 62 года. Дело идет к развязке». Стал перелистывать старые записные книжки и тут наткнулся на запись годовой давности — 12 июля 1853-го, Прага, шестьдесят первый год рождения и — не то первая строка, не то просто грустная фраза: «Не думал я дожить до нынешнего дня»…

Не думал я дожить до нынешнего дня,Казалось мне, что смерть уж сторожит меня,Что тут же должника просрочившего схватитИ мой последний час весь старый долг уплатит…...А я еще живу и ношу дней таскаю,В могилу сверстников и младших провожаю;Забытый смертью гость на жизненном пиру,Играю все еще в житейскую игру,Случайный выигрыш записываю мелом,А проигрыш лежит в начете мне тяжелом…

Чем дальше, тем безрадостнее делалось стихотворение, от строчки к строчке видно, как портится у Вяземского настроение, все это немедленно отражается в тексте, и шестьдесят два прожитых года воспринимаются им уже как нечто совершенно бесцельное и бессмысленное… Он снова вызывает тени Карамзина и Жуковского — образцовые труженики, свершившие свой подвиг бытия. Можно и нужно было следовать их примеру. «Но я был слишком горд, но я был слишком слаб…» — проговаривается князь… «Поминки так легко убитых мной годов» отмечать бесконечно тяжело. Но все же нельзя не почувствовать и того, что в своих недостатках Вяземский признается спокойно и даже не пытается оправдываться. «Слишком гордый» и «слишком слабый» — этими грехами он явно дорожит и даже готов считать их своими отличиями… Сквозь смирение явно проглядывает уверенность в том, что иной, праведный путь, несмотря на всю его привлекательность, для него неприемлем. С легкой улыбкой ступал на жизненную дорогу Вяземский 1810-х годов — и с той же улыбкой, которую, впрочем, можно было принять подчас за гримасу боли, признавался, что дорога эта была пройдена не так, как следовало,