Унесенные ветром - Маргарет Митчелл

– Но если бы я сидела дома, у меня уже давно не осталось бы крыши над головой.

– Зато вы голодали бы гордо, как положено благородной даме.

– Чепуха! Посмотрите на миссис Мерриуэзер. Она торгует пирогами, кормит ими янки, что много худее, чем иметь лесопилку, а миссис Элсинг шьет и держит постояльцев, а Фэнни расписывает фарфор, делает уродливейшие вещи, которые никому не нужны, но все их покупают, чтобы поддержать ее, а…

– Но вы упускаете из виду главное, моя кошечка. Эти дамы ведь не преуспели, а потому это не задевает легкоранимую гордость южных джентльменов, их родственников. Про них мужчины всегда могут сказать: «Бедные милые дурочки, как они стараются! Ну ладно, сделаем вид, что они нам очень помогают». А кроме того, вышеупомянутые дамы не получают никакого удовольствия от своей работы. Они всем и каждому дают понять, что только и ждут, когда какой-нибудь мужчина избавит их от этого неженского бремени. Поэтому их все жалеют. А вы явно любите свою работу и явно не позволите никакому мужчине занять ваше место, вот почему никто не жалеет вас. И Атланта никогда вам этого не простит. Ведь так приятно жалеть людей.

– О господи, хоть бы вы иногда бывали серьезны.

– А вы когда-нибудь слышали восточную поговорку: «Собаки лают, а караван идет»? Так вот, пусть лают, Скарлетт. Боюсь, ничто не остановит ваш караван.

– Но почему они против того, чтобы я делала деньги?

– Нельзя иметь все, Скарлетт. Вы либо будете делать деньги неподобающим для дамы способом и всюду встречать холодный прием, либо будете бедны и благородны, зато приобретете кучу друзей. Вы свой выбор сделали.

– Бедствовать я не стану, – быстро проговорила она. – Но… я сделала правильный выбор, да?

– Если вы предпочитаете деньги.

– Да, я предпочитаю деньги всему на свете.

– Тогда вы сделали единственно возможный выбор. Но за это надо платить – как почти за все на свете. И платить одиночеством.

На какое-то время она погрузилась в молчание. А ведь он прав. Если как следует подумать, то она и в самом деле в общем-то одинока: близкого друга среди женщин у нее нет. В годы войны, когда на нее нападало уныние, она бросалась к Эллин. А после смерти Эллин рядом всегда была Мелани – правда, с Мелани ее ничто не роднит, кроме тяжелой работы на плантациях Тары. А теперь не осталось никого, ибо тетя Питти пробавляется только городскими сплетнями, а настоящей жизни не знает.

– По-моему… по-моему… – нерешительно начала она, – у меня всегда было мало друзей среди женщин. И дамы Атланты недолюбливают меня не только потому, что я работаю. Они просто меня не любят, и все. Ни одна женщина никогда по-настоящему меня не любила, кроме мамы. Даже мои сестры. Сама не знаю почему, но и до войны, до того, как я вышла замуж за Чарли, леди не одобряли меня во всем, что бы я ни делала…

– Вы забываете про миссис Уилкс, – сказал Ретт, и в глазах его блеснул ехидный огонек. – Она всегда одобряла вас – во всем и до конца. Я даже сказал бы, что она одобрила бы любой ваш поступок – ну, кроме, может быть, убийства.

Скарлетт мрачно подумала: «И даже убийство!», – и презрительно рассмеялась.

– Ах, Мелли! – проронила она и нехотя добавила: – Не очень-то мне льстит то, что Мелли – единственная, кто меня одобряет, ибо ума у нее – кот наплакал. Да если бы она хоть немножко соображала… – Скарлетт смутилась и умолкла.

– Если б она хоть немножко соображала, она бы кое-что поняла, и уж этого-то она бы не одобрила, – докончил за нее Ретт. – Впрочем, вы об этом знаете, конечно, куда больше меня.

– Ах, будьте вы прокляты с вашей памятью и вашей невоспитанностью!

– Я обхожу молчанием вашу неоправданную грубость и возвращаюсь к прежней теме нашего разговора. Хорошенько запомните следующее. Если вы не как все, то всегда будете одиноки – всегда будете стоять в стороне не только от ваших сверстников, но и от поколения ваших родителей, и от поколения ваших детей. Они никогда вас не поймут, и что бы вы ни делали, это будет их шокировать. А вот ваши деды, наверно, гордились бы вами и говорили бы: «Сразу видна старая порода». Да и ваши внуки будут с завистью вздыхать и говорить: «Эта старая кляча, наша бабка, видно, была ох какая шустрая!» – и будут стараться подражать вам.

Скарлетт весело рассмеялась.

– А вы иной раз попадаете в точку! Взять хотя бы мою бабушку Робийяр. Мама вечно стращала меня ею, когда я не слушалась. Бабушка была настоящая ледышка и очень строга к себе и к другим по части манер, но она была трижды замужем, из-за нее состоялась не одна дуэль, и она румянилась, и носила до неприличия низко вырезанные платья, и… м-м… почти ничего под платьями.

– И вы невероятно восхищались ею, хоть и старались походить на свою матушку! А мой дед со стороны Батлеров был пират.

– Не может быть! Из тех, что лазали на мачты и ходили по реям?

– Ну, он скорее заставлял других ходить по реям, если это могло принести доход. Так или иначе, он сколотил немало денег и оставил моему отцу целое состояние. Однако в семье все из осторожности называли его «морской капитан». Он погиб во время драки в салуне задолго до моего рождения. Смерть его, понятно, явилась большим облегчением для его деток, ибо старый джентльмен по большей части бывал пьян, а напившись, забывал о том, что служил на флоте капитаном, и принимался вспоминать такое, от чего волосы у его деток вставали дыбом. Тем не менее я всегда восхищался им и старался подражать ему куда больше, чем отцу, хотя отец у меня – весьма благовоспитанный господин, чрезвычайно почтенный и религиозный, так что видите, как оно бывает. Я уверен, что ваши дети не будут одобрять вас, Скарлетт, как не одобряют вас сейчас миссис Мерриуэзер, и миссис Элсинг, и их отпрыски. Ваши дети скорее всего будут мягкие и чинные, какими обычно бывают дети у людей, лишенных сантиментов. И на их беду вы, как всякая мать, по всей вероятности, будете исполнены решимости сделать все, чтобы они не знали тех тягот, которые выпали вам на долю. А ведь это неправильно. Тяготы либо обтесывают людей, либо ломают. Так что одобрения вы дождетесь только от внуков.

– Интересно, какие у нас будут внуки!

– Вы сказали: «у нас», намекая, что у нас с вами могут быть общие внуки? Фи, миссис Кеннеди!

Осознав, что сорвалось у нее с языка, Скарлетт вспыхнула до корней волос. Ей вдруг стало стыдно – не столько оттого, что она дала ему повод поглумиться над ней, сколько своего раздавшегося тела. Ни он, ни она до сих пор ни словом не обмолвились об ее состоянии, и она всегда, даже в очень теплые дни, натягивала на себя полость до самых подмышек, если ехала с Реттом, утешаясь – с присущей женщинам наивностью – нелепой мыслью, что ничего не заметно. И сейчас, вспомнив про свое положение, она чуть не задохнулась от злости и от стыда, что ему все известно.

– Вылезайте из моей двуколки, вы, грязный скабрезник, – сказала она дрожащим голосом.

– И не подумаю, – спокойно возразил он. – Домой вы будете возвращаться, когда уже стемнеет, а возле соседнего ручья в палатках и шалашах обосновалась целая колония черномазых – мне говорили, что это очень скверные ниггеры, и, думается, незачем вам давать повод головорезам из ку-клукс-клана надеть сегодня вечером свои ночные рубашки и разгуливать в них.

– Убирайтесь! – выкрикнула она, натягивая вожжи, и вдруг ее стало рвать. Ретт тотчас остановил лошадь, дал Скарлетт два чистых носовых платка и ловко наклонил ее голову над краем двуколки. Вечернее солнце, косо прорезавшее недавно распустившуюся листву, несколько мгновений тошнотворно крутилось у нее перед глазами в вихре золотого и зеленого. Когда приступ рвоты прошел, Скарлетт закрыла лицо руками и заплакала от обиды. Ее не только вырвало перед мужчиной, – а худшей беды для женщины не придумаешь, – но теперь этот позор, ее беременность, уже не скроешь. У нее было такое чувство, что она никогда больше не сможет посмотреть Ретту в лицо. И надо же, чтобы это случилось именно при нем, при этом человеке, который так неуважительно относится к женщинам! Она плакала, ожидая вот-вот услышать какую-нибудь грубую шуточку, которую она уже никогда не сможет забыть.

– Не будьте дурочкой, – спокойно сказал он. – А вы, видно, самая настоящая дурочка, раз плачете от стыда. Да ну же, Скарлетт, не будьте ребенком. Я, сами понимаете, не слепой и, конечно, знаю, что вы беременны.

Она лишь глухо охнула и крепче прижала пальцы к раскрасневшемуся лицу. Уже само это слово приводило ее в ужас. Фрэнк от стеснения всегда говорил об ее беременности иносказательно: «в вашем положении»; Джералд деликатно говорил: «в ожидании прибавления семейства», а дамы жеманно именовали беременность «состоянием».

– Вы сущее дитя, если думали, что я ничего не знаю, и специально парились под этой жаркой полостью. Конечно же, я знал. Стал бы я иначе…

Он вдруг умолк, и между ними воцарилось молчание. Он взял вожаки и присвистнул, понукая лошадь. А затем тихо заговорил; его тягучий голос приятно ласкал слух, и постепенно кровь отхлынула от ее горевших, все еще закрытых руками щек.