Время перемен. Предмет и позиция исследователя (сборник) - Юрий Левада

Петренко: Да их не было в природе.

Левада: Я тогда не был знаком с Сахаровым. Ну, неважно. А вот такой прямой контакт осуществился через много лет потом, и люди, знавшие оба эти момента, как-то так трепыхались по этому поводу… Ну, ладно, это так, by the way. Вот там шахтеры, почему они сидят, дело к ночи идет, – а потому что его нет. Он в одной комиссии, в другой, но должен обязательно появиться… Я не помню, прошлым летом это было, забастовка шахтеров… Дома никого нет, жена тоже где-то бегает. Она им сказала, что дверь открыта, пускай они входят и сидят в квартире. Но они сказали, что им неудобно сидеть в чужой квартире, и вот они с уважением сидят на лестнице, с первого этажа до…

Шалин: И последнее самое. В будущем видите вы возможность того, что роль интеллигенции сохранится по-прежнему, будет она влиятельной силой?

Левада: Знаете, тут отдельная сказка насчет того, что есть разрыв между реальной ролью и имиджем этой роли. Мы имеем больше дело с имиджем интеллигенции, чем с реальной ее работой. Реальное действие, организация, скажем, в межрегиональных группах, заставляет просто в ужас приходить, как на них поглядишь. Это очень несильная организация и многие другие [тоже]. Я знаю практически все, какие есть, со степенью их неорганизованности, болтовни, взаимных там… Ну, это одна сторона, а другая сторона – это имидж. Он существует отдельно и оказывает свое влияние… Все зависит от того, смогут ли они стать более серьезными. Кстати, от этого зависит и реальность попытки людей вроде [Горбача?].

Шалин: Ну, если такие люди, как Шейнис, смогут туда пробиться, то, может быть…

Левада: Какие-то люди пробились. Я не уверен, что [именно] он, потому что он [Шейнис] не очень хороший оратор, потому что он иудейского происхождения, потому что он придерживается очень разумного, но очень осторожного варианта развития событий, потому что ему приходится конкурировать с очень известными неформалами все время. Я хочу вам привести такой смешной пример. Вы Седова помните?

Шалин: Я лично его не знал.

Левада: Из моего сектора, мы сейчас вместе тоже работаем. Вот такой свой человек, на несколько лет моложе меня. Сейчас опять мы вместе работаем, очень славно, так вот, он тоже попытался сделать шаг к выдвижению. Он подписант, он беспартийный, он друг всех диссидентов. Существует в Москве такая организация общества избирателей, которая делает или претендует на то, чтобы [выдвигать депутатов]. Ему сказали: «Согласись, мы сделаем». Он согласился и как-то увлекся этим у себя в районе, он через республику потом уже продвинулся, ну и добился каких-то успехов, в частности побил очень черных негодяев из каких-то около[?] структур. Затем осталось меньше претендентов, и где-то ближе к заключительному туру он вдруг столкнулся с такой вещью, с собранием, где были другие люди, довольно сильные претенденты, и вот получилось так, что… Тут два момента. Во-первых, в ситуациях вопросов и ответов он допустил, по его мнению, две нечаянных, но [серьезных] оплошности. Он сказал что он человек умеренный, придерживается умеренных позиций, и считает, что правильной является умеренная стезя. Во-вторых, он забыл сказать, что он беспартийный, а его соперник это выпятил на первый план и даже написал в предвыборной листовке. И Седов проиграл.

Шалин: Значит, чистая тактика оказывается важна…

Левада: Да не просто тактика, важно, на каких ценностях эта тактика держится – на радикальности, на открытой [контр?]атаке.

Шалин: Последний вопрос вам, Лена. Вы считали себя внутренним эмигрантом?

Петренко: Да не-е-т.

Левада: Это не очень ясное определение. Простите, что перебиваю.

Шалин: Но им пользуются, и я думаю, что за ним стоит какой-то феномен.

Левада: Характерным внутренним эмигрантом считается Пастернак, в какой-то мере Ахматова и Зощенко, можно на это намотать еще ряд других примеров.

Шалин: Но я имею в виду не чистый, а какой-то половинчатый уход из жизни.

Левада: Это выдуманные вещи, потому что на самом деле Борис Леонидович Пастернак писал патриотические статьи…

Петренко: Конечно.

Левада:…и переводил стихи Сталина, которые потом не были напечатаны в 30-м году.

Шалин: Переводил на какие языки?

Левада: На русский. В 39-м, когда готовился юбилей этого самого пахана, разные шишки поручили Пастернаку – Пастернаку, поскольку он пользовался расположением хозяина каким-то, которое его спасало, – перевести его юношеские стихи из каких-то там грузинских изданий. Он занимался этим, а потом тот [Сталин] узнал об этом и решил, что это печатать не надо. Все это погорело, и они не были напечатаны.

Шалин: Но он готов был оказать услугу. Значит, вы считаете, что внутренний эмигрант – это весьма неясный тип. Отчасти это зависит от того, как мы определяем этот термин. Для меня, например, Игорь Кон – внутренний эмигрант, хотя вы можете сказать, какой же он внутренний эмигрант, если он всю жизнь печатался в «Правде», «Коммунисте»…

Петренко: Дело же не в том, что печатался…

Шалин: Ну да, он печатал хорошие вещи там, то, что многие люди побоялись бы напечатать…

Левада: Два года назад он [Кон] напечатал очень хорошую статью в «Коммунисте». Это никакого отношения к эмиграции не имеет.

Шалин: Я имею в виду 60-е, 70-е годы, когда было противоречие между историей, в которой ты себя находишь, и личной биографией, личными ценностями.

Левада: Были люди, которые имели личную жизнь другую, которые здесь что-то говорили, ля-ля, голосовали, руководили, но на самом деле считали нужным…

[Запись заканчивается.]

Свобода и несвобода

Современность Оруэлла: аналогии и анализ

Столетие со дня рождения Дж. Оруэлла в 2003 г. было отмечено различными мероприятиями и публикациями, в том числе и в России. Давнишний друг нашего журнала [ «Вестник общественного мнения»] В.Э. Шляпентох поделился некоторыми впечатлениями о том, как сейчас воспринимается этот удивительный автор американской ученой публикой[521]. К сожалению, многочисленные книги и статьи, на которые ссылается В.Э. Шляпентох, мало кому известны у нас. Можно представить, что околоюбилейный ажиотаж, как обычно бывает в таких случаях, не только стимулирует интерес к изучению наследия юбиляра, но и даст повод для обсуждения деталей личного и биографического порядка, мелких споров и воспоминаний о спорах «по случаю» и пр.

Между тем значим и велик Дж. Оруэлл именно «книгой», притом одной. Все остальные его произведения могут, наверное, считаться подготовительными материалами к «1984». В этой книге (условно именуемой романом, на деле это социально-аналитический трактат, гиперболизированная картина времени, как бы нанизанная на сюжетную канву) сконцентрирован страшный опыт середины XX в. и содержится доселе не утратившее своего значения предупреждение современникам и потомкам. Если о священных текстах принято говорить, что их авторов вдохновляли силы небесные, то можно сказать, что пером Дж. Оруэлла, независимо от желания автора, водила История минувшего столетия. Поэтому каждая эпоха и каждое поколение читают и понимают содержание его книги по-разному, обнаруживают в них новые слои смыслов.

Когда в Москве в конце 1950-х гг. не распространялись, а лишь стали переходить из рук в руки машинописные экземпляры перевода оруэлловской книги, первым впечатлением было: вот долгожданный луч света, брошенный в темноту нашего прошлого (тогда еще казалось, что мы от него сумели отойти). Спустя 10 лет перевод уже можно было в довольно приличном самиздатском виде купить чуть ли не в подворотнях, а многоопытные литкритики даже пробовали печатно похваливать автора, представляя его ярым антифашистом. Еще через 20 лет «1984» дождался нормальных переводов и массовых изданий. Как мне представляется, примерно в то же время многие стали отмечать юбилей этой книги, понимая, что ее предметом служат не просто известные уже «прелести» тоталитарных режимов, а корни – институциональные и человеческие, – питающие любые разновидности и аналоги таких режимов. А сейчас, перечитывая книгу на излете наших надежд на скорое и полное расставание с отечественным вариантом («Евразии», в терминологии Оруэлла), в ней можно обнаружить не столь заметные ранее откровения и предупреждения, как будто для сегодняшней реальности предназначенные.

Если рассматривать «1984» как факт социальной мысли, то именно этим книга сейчас интересна прежде всего. Причем важно видеть не только актуально звучащие суждения, намеки, недосказанности Оруэлла, но и те рамки его мысли, которые определены рубежами самого исторического и интеллектуального опыта. Ведь он видел только навязанный извне конец нацистского эксперимента, но не мог видеть разложения советской системы. О существовании же китайского варианта (как будто прообраз «Остазии») лишь смутно догадывался. Возможно, с этим связано многократно повторяемое в книге, прежде всего устами О’Брайена-палача, утверждение о вечности режима партийного господства. Как известно, подкрепляется это суждение целой системой концепций – геополитических (нескончаемая война в системе трех подобных друг другу сверхдержав), социально-структурных (иерархия общества, внутренняя и внешняя партия), наконец, выражаясь современным языком, «социально-технологических» (всемогущество пропаганды). Каждая из этих сфер отношений представлена абсолютно совершенной, неуязвимой и поэтому незыблемой на века и тысячелетия.