Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Таким образом, императрица-мать была при дворе своего сына в положении ложном. Никогда не слыхала я, чтобы она жаловалась на это, но она, без сомнения, страдала. Иногда я говорила об этом Дюроку и Жюно и утверждала, что императрица-мать печалится об отчуждении, в каком оставляет ее сын. Дюрок уверял, что император окружил свою мать величайшим уважением и она не может и не должна жаловаться; и только собственная склонность заставляет ее любить уединение.

Я глядела на него и, признаюсь, не понимала.

— Неужели забыли вы Люсьена? — сказал он мне. — Еще недавно оба брата так спорили, что не свидятся после этого никогда. Императрица-мать встала на сторону Люсьена. Тем не менее она окружена почестями, богатством; чего же она хочет больше?

Жюно соглашался со мной и всегда был для императрицы-матери тем, чем должно. Но я опережаю время, потому что когда я приехала в Париж, он еще не возвратился из своей Пармской экспедиции: император послал его усмирить возмущение в Аппенинах и возвел в звание генерал-губернатора областей Парма и Пьяченца.

Когда госпожа Летиция сделалась императорским высочеством, она оставила дом, в котором жила со своим братом, и переселилась в дом Бриенна на улице Св. Доминика. Дом этот принадлежал Люсьену, который устроил его богато и пышно. В нем остались даже картины, и императрица-мать с первого дня в Париже имела помещение, приличное для ее нового положения.

Двор императрицы-матери был сначала составлен совсем иначе, нежели после. При образовании его к нему принадлежала жена маршала Даву, но она хотела гораздо большего и оскорблялась, что не имеет звания по крайней мере статс-дамы императрицы Жозефины. Сославшись на слабое свое здоровье, может быть, не без основания, она вышла в отставку. Когда я приехала в Париж, она уже не принадлежала ко двору императрицы. Об этом маленьком дворе будет часто идти речь в моих Записках, и потому я представлю здесь не биографию, а описание каждого из составлявших его лиц.

Двор был немногочислен, как и другие дворы принцесс императорской фамилии. Нас было четыре фрейлины, одна почетная дама, два камергера, три конюших, один омонье[167], секретарь и чтица.

Баронесса Фонтаж, которую баронессою сделал император, потому что не хотел иметь придворных без титула, была уже немолода, не владела никаким состоянием и отношение к Сен-Жерменскому предместью имела такое отдаленное, что не могла способствовать знаменитой системе смешения. Я никогда не понимала, почему она получила это место. До революции она не бывала при дворе и мало понимала придворный этикет. Во всей особе этой креолки, если я не ошибаюсь, во всех действиях ее присутствовала та небрежность Нового Света, которую креолки сохраняют и которая недурна во все возрасты жизни. В молодости госпожа Фонтаж, вероятно, была прелестна, самым восхитительным был ее носик, и он был бы еще лучше, не набивай его она этой гадкой черной пылью, которую называют табаком! Надобно сказать еще, что она не кичилась своей должностью при императрице-матери, была с нами безответна и молчанием отвечала иногда на недостаточно уважительное к себе обращение. Почетная дама матери императора должна была бы иметь в свете иное положение. Но таково было следствие незнания императором Сен-Жерменского предместья: известно, что, назначая госпожу Фонтаж, он полагал, что назначает госпожу Фонтаж, дочь господина де Пона, бывшего интенданта в Меце, искреннего друга госпожи Монтессон.

Четырьмя фрейлинами после удаления жены маршала Даву стали госпожа Сульт, госпожа Флерье, жена бывшего морского министра при Людовике XVI, госпожа Сен-Перн и я. Чтица была прелестное, милое существо — девица Делоне. Из всех нас только госпожа Флерье занимала свое место, она словно родилась быть компаньонкой принцессы. Но заметьте, старой, а не молодой, потому что госпожа Флерье словно никогда не была молода. Лицо ее принадлежало к числу тех лиц, на которых незаметен возраст. Я знала ее давно, еще мать моя была знакома с ее матерью. В этой семье имелись подбородки и носы, каких не должно быть на молодых лицах. Зато госпожа Флерье была умна, но я не желала бы такого ума. Вы, верно, знали женщин, которые думают, что достаточно только увидеть их, чтобы убедиться в их красоте, и услышать, чтобы поверить в их ум. К числу таких женщин и принадлежала госпожа Флерье. Ее воспитывала госпожа д’Аркамбаль, ее мать, женщина редких достоинств, но необыкновенно скучная. С молодых лет госпожу Флерье превозносили в кругу матери, а известно, как эти домашние триумфы пагубны для успеха в обществе. Она никогда не была кокеткой и не имела ни одного качества, необходимого для такой роли в свете. Я уже сказала, что она никогда не была ни прекрасна, ни даже хороша; напротив, в ней было все, что делает женщину безобразной и добродетельной. Кажется, за жизнь мою никогда я не видела такого антипода всякой приятности, как госпожа Флерье. Она танцевала с важным видом, как будто собирая в церкви на бедных, поддерживала свою юбку, раскинув руки, и походила на первого гребца в лодке.

Надобно упомянуть еще о двух недостатках, перед которыми, казалось мне, бледнели все ее добродетели. Один — страсть, или, лучше сказать, мания, в отношении к этикету. Это поражало императора, который не подозревал, что можно так много говорить о том, чего не знаешь совершенно. Вот предмет, достойный глубокого размышления, когда встречаем его в таком знатоке света, как Наполеон! Другим недостатком госпожи Флерье была… говорливость! Река теплой воды лилась из ее уст! О, это ужасное воспоминание! В самом деле, невольно послушав ее несколько часов, трудно было решиться заговорить с нею. В заключение скажу, как Брантом: «Это была прелестная и добродетельная дама».

Госпожа Брессье сделалась теперь знаменита: это та самая знаменитая девица Коломбье, о которой Наполеон говорит в «Дневнике». Госпожа Брессье была женщина остроумная, добрая, тихая и приятная в обращении. Я очень хорошо понимаю, как император мог ходить в шесть часов утра собирать с нею вишни и, не думая ничего лишнего, только разговаривал. Не будучи красавицей, она была очень приятна. В первый раз, когда я увидела ее, меня поразило особенное участие, с каким наблюдала она малейшие поступки императора. Глаза ее следовали за ним с вниманием, которое шло от души. Я знала от самого Наполеона, что в первой молодости его, когда он жил в Валансе, дело шло к браку его с девицей Коломбье. Можно представить себе, как я желала увидеть ее. Я не сообразила, что она была почти одних лет с Наполеоном и шестнадцать лет прошли для нее так же, как и для него. Лавры закрывали поредевшие волосы Наполеона, но госпожа Брессье не имела такого средства прикрыть морщины, которые уже появлялись на ее лице, и я встретила в ней женщину почтенную, тогда как надеялась увидеть молоденькую. Повторяю, однако, что ее нежный ум и уважительное обхождение делали для меня приятными те отношения, какие мы имели с нею.

Госпожа Брессье поступила на место госпожи Сен-Перн. Вот еще одно имя, которое рука моя не может написать без того, чтобы сердце не сжималось от горести. Госпожа Сен-Перн не могла называться красивою: лицо ее было угревато, но зато грудь, плечи, руки были удивительны. Кроме того, она обладала прелестными волосами, прекрасным ростом и отличными манерами. Какой очаровательный характер! Вполне чувствуя тоску, какую только может испытывать человек в изгнании (она была родом с Корсики), госпожа Сен-Перн выказывала при этом удивительную покорность судьбе и говаривала мне иногда в часы скуки, которые сокращали мы дружескими разговорами: «Все это для моих детей, для их отца». В этих немногих словах видна вся чувствительность души, к какой только способна женщина. Чудесный голос ее дрожал и глаза наполнялись слезами. Не знаю, где ее дети; даже не знаю, живы ли они; но если они еще в нашем печальном мире, то пусть узнают от меня, как я любила их мать.

У госпожи Дюпюи, нашей сверхштатной фрейлины, как называли ее, прекрасным был рост; нос, правда немаленький, был все же прямым; черные волосы прелестны — о, все это было в ней неоспоримо прекрасно! Но со всем этим, и еще с изящными ногами и руками, которые кажутся мне даже важнее глаз для красоты женщины, со всем этим никому, кроме принца Боргезе, не приходило в голову утверждать, что госпожа Дюпюи прекрасна. Она была добрая женщина, насколько это возможно для ленивой креолки; а известно до чего доводит такая доброта. Вообще же она была скучна, а кроме того, любила польстить, что казалось мне чудовищным, потому что я не привыкла к такому способу быть вежливой. Я уважала госпожу Летицию как друга моей матери и женщину, которая всегда желала мне добра. Но это уважение, несравненно более высокое, чем то, какое я должна была питать к ней как к матери императора, было следствием моих собственных чувств к ней. Напротив, в госпоже Дюпюи, которая не имела, подобно мне, воспоминаний и опоры для общения с императрицей-матерью, я находила смешным ее стремление целовать, к примеру, госпоже Летиции руки. Довольно часто говорили, что я была горда и тщеславна; пусть лучше эти эпитеты, нежели другие, меньше приятные для женщины.