Том 14. Дневник писателя 1877, 1880, 1881 - Федор Михайлович Достоевский

«Не помните ли, — обращался к читателю еженедельника Порецкий, — где-то был недавно напечатан слух, что „Дневник писателя” имеет у нас большой успех между учащейся молодежью. Не знаю как кому, а для меня этот слух был подобен ясной утренней заре, и мне кажется, что кто следил за этим единственным в своем роде изданием и вникал в дух, его оживляющий, тот ни за что не упрекнет меня в излишестве или пристрастии. В последнее время не раз поднимались жалобные голоса об оскуднении или даже совершенном исчезновении в нашем обществе нравственного идеала, о происшедших от того принижении духа, безурядице в молодых головах и о последовавших затем разных „прискорбных явлениях”. Многие не верили или сами жаловались, те не умели помочь горю, потому что не находили слова, могущего найти дорожку к молодым сердцам. Кажется, автор „Дневника” нашел это слово у себя в душе, — это мягкое, горячее, зовущее к нравственному идеалу слово…».[62]

Читательский успех «Дневника», в том числе и среди учащейся молодежи, несомненен. Он подтверждается свидетельствами многих корреспондентов Достоевского. Однако у П. Н. Ткачева были основания отнестись к вопросу о восприятии «Дневника» революционно настроенной молодежью более трезво: «…г-н Достоевский <…> если верить его заявлениям, — иронизировал Ткачев, — пользуется большою симпатиею и любовью молодежи, она даже смотрит на него (опять-таки если верить его заявлениям) в некотором роде как бы на своего учителя. Очень может быть, что на этот счет г-н Достоевский немножко и ошибается…».[63] Ткачев имел в виду ту студенческую молодежь, об отношении которой к «Дневнику писателя» вспоминает Е. Н. Леткова-Султанова: «В студенческих кружках и собраниях постоянно раздавалось имя Достоевского. Каждый номер „Дневника писателя” давал повод к необузданнейшим спорам. Отношение к так называемому „еврейскому вопросу” <…> в „Дневнике писателя” было совершенно неприемлемо и недопустимо. <…> молодежь <…> отчаянно боролась с обаянием имени Достоевского, с негодованием приводила его проповедь „союза царя с народом своим” <…> непрерывно вела счеты с Достоевским и относилась к нему с неугасаемо критическим отношением после его „патриотических” статей в „Дневнике писателя”.[64]

Из материалов «Дневника», пожалуй, наибольший интерес у критиков-современников вызывали литературные воспоминания Достоевского и выпуски «Дневника», посвященные роману Л. Н. Толстого «Анна Каренина» и памяти Н. А. Некрасова.

Критик «Рижского вестника» особо выделил в январском выпуске «несколько интересных воспоминаний г-на Достоевского о первом знакомстве его с г-ном Некрасовым, воспоминаний, характеризующих одну из самых счастливых эпох нашей литературы». Эпохе 1840-х годов критик противопоставил безрадостное положение дел в современном журнально-литературном мире: «Увы! для нас навсегда минула эта счастливая эпоха „эстетических” восторгов, „идейных” увлечений и искренного благоговения перед человеческим гением <…> Мы, русские, стремящиеся опередить все европейские народы серьезностью „направлений” и солидностью воззрений, не сохранили даже той, относительно небольшой доли уважения к своим писателям, которое проявляется даже в „легкомысленном обществе” современного Вавилона (подразумевается Париж. — Ред.)».[65]

Рецензента «Рижского вестника» поддержал новороссийский литератор С. Т. Герцо-Виноградский, восклицавший в статье «Журналистика» (подписана его псевдонимом «Барон Икс»): «О, bon vieux temps! Теперь даже и в литературных кружках ни тени подобной жизни, страстности, увлечений… Все быстро спустилось с высоты идеалов и горячей любви на покатую отлогость «банкирских контор», этих излюбленных учреждений века, управляющих даже судьбами журналистики, в лице Баймаковых, Краевских, Трубниковых, Полетик… Если бы теперь нашелся новый Достоевский, кому бы он понес свою рукопись, в какую бы редакцию обратился, когда, как выразился один из <…> публицистов, журналистика утратила характер доброго старого времени и превратилась в лавочку, фабрику, завод…».[66]

Февральский выпуск «Дневника» был сочувственно принят критиками и читателями. Даже А. М. Скабичевский, в 1877 г. весьма критически относившийся к «Дневнику», с симпатией процитировал мысли Достоевского о Левине и Власе.[67] Взволнованно о глубоком впечатлении, произведенном на них этими же страницами февральского номера, писали Достоевскому Н. С. Лесков и А. Л. Боровиковский (см. ниже, с. 540–541).

Глубокий критический разбор февральского выпуска появился через три года во второй статье Г. И. Успенского о Пушкинской речи Достоевского — «Секрет». Успенский уделил здесь много места обстоятельному анализу содержания § 3 и 4 его второй главы («Злоба дня в Европе», «Русское решение вопроса»). Успенский отдал должное глубине анализа исторически сложившегося положения дел в Западной Европе 1870-х годов, последовательности и точности социально-критической мысли Достоевского. Сделав ряд выписок из «Дневника», Успенский резюмирует: «Вот положение вещей в Европе, положение историческое, вполне объясняющее неизбежность борьбы не на живот, а на смерть, между двумя борющимися сторонами, уже ставшими в боевую позицию. Г-н Достоевский обстоятельно объясняет, почему ни та, ни другая сторона не могут уступить, почему вопрос не может быть поставлен на нравственную почву. Все эти объяснения в европейском решении вопроса о злобе дня <…> основаны на исторически сложившемся положении вещей, очерк которого г-н Достоевский приводит в начале статьи именно для того, чтобы читателю было понятно, почему дело решится так, а не иначе».[68] Высокую авторитетность критической оценке Успенского придало то, что она принадлежала автору «Выпрямила» и «Больной совести» — человеку, которому было «в подробности известно мучительно-тягостное положение злобы дня» не только в России, но и в Европе.[69]

Но Успенского, естественно, многое не могло удовлетворить в предлагаемом Достоевским решении вопроса. «Покуда дело идет о злобе дня в Европе, — четко определяет Успенский причины своего критического отношения к идеологическим тезисам и высокой проповеди Достоевского, — автор вполне последователен <…> Но как только дело касается России, никакого положения нет, а прямо, с первой строки, начинаются ни на чем не основанные прорицания, указания, ребусы, шарады <…> отвлеченная (хотя и очень искусная) проповедь о самосовершенствовании. Ни о положении вещей в данную минуту, ни о прошлом, из которого оно вышло, нет ни одного слова <…>. На каждом шагу задаешь себе вопрос: какую такую злобу дня разрешу я, если, подобно Власу, буду с открытым воротом и в армяке собирать на построение храма божия? Если ту же, какая в Европе, то почему же там дело должно кончиться дракой, а не Власом? Если другую какую-нибудь, русскую злобу, особенную, то какую именно?».[70]

Успенский указывает на главную причину неизбежных противоречий в теориях и проповедях Достоевского-публициста — недостаточную трезвость его аналитической мысли: «Не определяя „положения” вещей, не объясняя его, решительно невозможно давать советов о том, что нужно делать, невозможно предсказывать, прорицать, учить и наставлять, не рискуя впасть в противоречия и свести самую горячую проповедь на ничто. И таких противоречий можно найти у г-на Достоевского