Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

Недаром русский разбойник крестится, занося топор: «Господи благослови!», прежде чем хрястнуть им по черепу жертвы, по поговорке: без Бога — ни до порога. Страсти? Ну конечно, те же у нас, как и у всех других. Только мы, русские, доводим свои страсти до пароксизма. Нет у нас золотой середины. И смеемся мы над европейцами за их умеренность, аккуратность, бережливость, смеемся и презираем их. Кто это сказал: «Широк русский человек, я бы сузил»? Как правильно! Сузить надо бы. Слишком широк, слишком разнообразен, оттого и неопределенен. Оттого так неопределенно и его отношение к добру и злу. Можно первому встречному последнюю рубаху свою отдать и крест свой, с шеи сняв, подарить ему, а потом можно, пожалев о подарке, зарезать его, чтобы отобрать назад свою рубаху и крест. И с одинаковой легкостью и уверенностью в правильности своего поступка, сознавая, что достоин одобрения. Одобрение русский человек ценит превыше всего: «Правильно, товарищи? Так я говорю, товарищи, или нет!»

— Не так, не так! — вдруг всполошился Луганов. — Нет-нет, неправильно, товарищ Михаил, нет! Ты черт знает куда занесся и что плетешь.

— Разве? — Волков посмотрел на него хмуро, исподлобья. — И то правда, заношусь. Выпил не в меру. Ну, еще по одной, чтобы у меня все в голове перепуталось, чтобы я думать больше не мог. Не берет меня водка сегодня. Или, вернее, не так берет, как полагается. Вот язык заплетаться начинает, а голова ясна, и сказать мне тебе еще столько надо. Ведь сегодня единственный мой шанс поговорить. Поговорить перед долгой, может быть вечной, разлукой.

Он налил себе еще рюмку и выпил, не закусывая.

— Да, ты слушай и не перебивай. Мне надо высказаться, все высказать, что годами накопилось. Так на чем я остановился? На неопределенности характера русского народа. И все-таки есть у нас одна удивительная черта. И действительно, вполне национальная, вполне оригинальная. Ни у кого ее не позаимствовали: хулиганство. Зло, не приносящее выгод, зло для зла, так сказать, фантазия души. Знаменитый Андре Жид вот об acte gratuit[36] — преступлении, не приносящем выгоды, преступлении просто для преступления — написал много страниц. Не верит французский умник, что оно возможно. А у нас на Руси каждый день сотни таких actes gratuits творится. От наливания в почтовый ящик керосина, потом — чирк спичкой, и десятки писем сожжены, до вопроса, задаваемого первому встречному: «Извиняюсь, гражданин, в Пскове бывали?», после которого, независимо от ответа: «Да, бывал» или «Нет, не приходилось», следует оплеуха, сшибающая прохожего с ног. Классические, всем известные примеры. Но конечно, полет народной фантазии не ограничивается ими. Хулиганство — это главным образом страсть к разрушению. Любит русский народ разрушать. Чувствует упоение, разрушая. Даже себя, свою жизнь разрушить готов ради этого упоения. Гуляют «на отчаянность», пьют так, что замертво под стол валятся, а пляшут… Видел ли ты, как мужик пляшет? Уж он из сил выбился, багровый, потный, на лбу жилы надулись, глаза на лоб лезут, а он все подскакивает, как мяч, вприсядку, все притопывает, все ногами кренделя выделывает, руками машет под неистовый рев гармошки. И зрители в восторге неистовствуют… Жги! Жги! И он все старается, он все старается, пока, совершенно обессилев, не упадет, широко раскрыв храпящий рот, уставившись остекленевшими глазами в потолок. И тогда в судороге последнего восторга он хватается руками за ворот и — трах… Лучшая праздничная рубаха — пополам. Жест этот символичен — самоистребление, саморазрушение. Не его вина, что его бычье сердце не лопнуло. Но вместо сердца — трах — пополам лучшая праздничная рубаха.

Луганов постучал вилкой о стакан:

— Прошу слова. Предыдущий оратор картинно описал русскую пляску. Однако проглядел в ней главное, а именно вдохновение, творческий момент. Эта страсть к саморазрушению, это «трах — и рубаха пополам», есть одна из разновидностей вдохновения, знакомая писателям, ученым, художникам — одним словом, творцам. Минута, когда кажется, что достиг совершенства, и желание навсегда раствориться в этом совершенстве, взлететь к небу и рассыпаться звездной пылью. Бакунин был прав: «Страсть к разрушению есть творческая страсть». Эх, товарищ Волков, «не осуждать, не возмущаться, не проклинать, а понимать надо». Это еще Спиноза сказал.

— Спиноза, этот старый жид? Кстати ты его вспомнил! Как раз о еврейском вопросе я сегодня думал, но о нем поговорим потом. Вот я сказал «жид», вздрогнул и оглянулся. Сегодня и это себе позволю. Все позволю. До чего приятно во рту подержать, как конфету, которая тает на языке, — «жид». Ведь за «жида» три года тюрьмы несознательным гражданам полагается. — Он рассмеялся. — Советская власть умеет перевоспитывать народ, это правда. Ну, давай кончать о хулиганстве. Кстати, советская власть косо смотрит на всякие национальные черты — не одобряет. Не одобряет она и хулиганства. Старается его с корнем выкорчевать из русской души. А все-таки ничего сделать нельзя. Как напьются, так и звереют. Был здесь в колхозе-миллионере весной такой случай. Гуляли на свадьбе. Веселая, богатая свадьба была. Пей, ешь — не хочу. Один из гостей подрался с другим гостем, и хозяин его выгнал. Но гость сумел вернуться и ухлопал хозяина. Тогда остальные гости убили его и за компанию и того гостя, который затеял драку. Одним словом, «наутро там нашли три трупа».

Луганов вдруг возмутился:

— Послушай, ты уже хватаешь через край. Видно, и в тебе советская власть не вытравила национальной русской черты — звереешь ты от пьянства. Чего ты только не наплел! Стыдно тебе. Брось. И пить перестань.

Луганов протянул руку за графином, но Волков, нахмурившись, отвел его руку:

— Оставь! Мне сегодня надо пить, оттого и пью. Давно уж я все это чувствовал, только как-то до конца не решался самому себе признаться в том, чтó думаю о русском народе.

— Но ведь это все пьяное преувеличение, чушь, ерунда. Я не хуже тебя знаю народ, с детства знаю и люблю.

— А мама Катя? — вдруг шепотом спросил Волков.

Луганов растерялся. Нет, этого Волкову говорить не следовало, об этой смерти сегодня вспоминать совсем не следовало. В том полупьяном табачном тумане, в котором теперь блаженно плыл Луганов, не было места для воспоминаний об этой смерти.

Волков продолжал сидеть перед ним. Его бледное лицо было ярко освещено, его глаза, полные табачного пьяного тумана, смотрели прямо перед собой, поверх головы Луганова. Папироса выпала изо рта на гимнастерку.

— Дырку прожжешь!

Волков взглянул на Луганова.

— Что? — спросил он отрывисто.

Луганов показал пальцем на папиросу:

— Дырку прожжешь!

Волков взмахнул рукой и сбросил папиросу на пол. И с вдруг исказившимся от